Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

Державин два дня просматривал давние казусные дела и заключения по ним членов Комиссии. Виляете, виляете, господа законодатели, думал он, усмехаясь над их юридическими выкладками. Хитришь ты, граф Завадовский. Куда клонят решения твоих заседаний? Не туда и не сюда.

К заключениям Комиссии были присовокуплены и особые мнения двух ее членов — некоего Ивана Даниловича Прянишникова (говорят, бывший председатель гражданской палаты в Перми, изгнанный при Павле тамошним генерал-губернатором) и Александра Николаевича Радищева.

Ага, сии господа откололись от Комиссии, думал Державин, добравшись до их особых мнений. Однако эти хоть не выкручиваются. Прямо заявляют, что не приемлют устаревших законов и не желают по ним разбирать казусные дела. Александр Николаевич (о Радищев, Радищев!) без всяких обиняков вот пишет: «Ни пытка, ни казнь смертная ныне уже не употребительны, а за ними должны отменены быть и многие постановления Соборного Уложения, сообразные грубости нравов тогдашнего времени, сообразные тогдашнему образу мыслей, но ныне уже несовместные… и то, что существует хотя и законно, производит… невольное в душе отвращение…» Ясно, коллежский советник. Начисто отметаешь все старые установления. Ежели в особых своих мнениях швыряешь такие дерзновенные предложения, то что должно ожидать от твоих законодательных проектов? Говорят, граф Завадовский, освобождая тебя от частых заседаний, благоприятствует твоей работе над «Проектом Гражданского уложения». Несомненно, по рекомендации графа Воронцова, покровителя бывшего изгнанника. Надобно предостеречь сих графов, как бы их ставленник не предложил верховной власти такие же законы, какие он провозгласил в своем безумном «Путешествии». Покровители могут приготовить Радищеву еще одну дорогу в Сибирь.

Просмотрев за два дня присланные Беклешовым казусные дела и заключения Комиссии с особыми мнениями, Державин написал по сему свои соображения и отправил портфель с бумагами генерал-прокурору.

Вечером он поднялся по приступкам на диван и прилег, привалившись спиной к боковому шкафику. И тут донеслась до него снизу, из парадной столовой, соната Крамера — самого любимого (после Баха) его композитора. Играли дворовые мальчики, посланные два года назад на выучку в Херсонскую губернию и недавно вернувшиеся оттуда незаурядными музыкантами. Сегодняшний вечерний концерт затеяли, конечно, девицы и госпожа Колтовская, чтобы выманить поэта-сенатора из кабинета.

Державин прослушал сонату, потом соскочил с дивана, скинул халат и колпак, надел коричневый фрак и пышно расчесанный Варей Бакуниной парик. Он подошел к овальному зеркалу в бронзовой раме и внимательно осмотрел себя. Ничего, поэт, ты еще вовсе не стар. Что значат пятьдесят восемь лет? Анакреонт дожил до восьмидесяти четырех и в таком возрасте оставался любимым поклонницами и поклонниками. А тебе, Гаврила, еще долго жить и бодрствовать.

Он спустился вниз, прошел в парадную столовую. Большая зала была залита светом пылающих люстр. Молодежь танцевала экосез. Дарья Алексеевна, сегодня совсем молодая, мало отличающаяся от барышень, в легком белом платье, открывающем нежно-женственные плечи, подбежала к мужу и увлекла его в круг порхающих девиц и кавалеров.

Едва он отдышался от танца с женой, к нему подпорхнула цветущая двадцатишестилетняя госпожа Колтовская, игривая прелестница с лукаво манящими искристо-черными глазами. Она понеслась с ним в новом быстром танце. Мазурка, изящная, прихотливая и полетная, вошла в моду петербургских салонов совсем недавно, но Державина уже выучили всем ее сложным фигурам домашние поклонницы, и он танцевал сейчас с обворожительной Колтовской довольно легко и молодо, а завершил эту распалившую его мазурку изысканно-бравым коленопреклонением перед своей дамой.

Потом в той же зале был веселый ужин с мозелем и шампанским, с милым, задушевным вниманием всех окружающих к обожаемому поэту.

В первом часу пополуночи Дарья Алексеевна отвела мужа в спальню.

— Даша, вернись туда, — сказал он. — Побудь еще с молодежью. А я полежу тут покамест один. Подумаю о былом, помечтаю о будущем.

Утром, во время позднего завтрака в верхней столовой, камердинер Кондратий преподнес Державину сенатское письмо на серебряном подносике.

Гаврила Романович нетерпеливо разорвал конверт, вынул крупно исписанный полулист и прочел его.

— Беклешов приказывает явиться на общее заседание сенаторов, — сказал он, — Придется поехать. Предстоит жесточайшая баталия.

— Никуда ты не поедешь, друг мой, — сказала Дарья Алексеевна.

— Да как же мне не ехать? Решается вопрос астраханских рыбных промыслов. Павел все низовье Волги отдал в вечное пользование князьям Куракиным. Ныне все протоки устья перегорожены учугами, и рыба вверх не проходит. Вылавливается подле учугов куракинскими рыбаками. Начисто вылавливается! Ну можно ли такое терпеть? Нет, я пойду против Сената, но добьюсь, чтоб рыбные волжские угодья перешли в общее пользование. Сенаторы, конечно, подкуплены, но я срежусь с ними сегодня насмерть. И напишу императору свой отдельный доклад.

— Вот и пиши государю, — сказала Дарья Алексеевна. — А в Сенат тебе, сокол мой, вовсе незачем ехать. Неужто не знаешь, что все навалятся на тебя. Ты непременно вспылишь, будешь кричать, наговоришь уйму страшных дерзостей, а ничего не добьешься. Расстроишься, доведешь себя до горячки и опять сляжешь в постель.

— Верно, верно, дядюшка, не надобно вам ехать в Сенат, — сказала Параша Львова.

И тут принялись уговаривать Гаврилу Романовича и племянницы жены, и сестры Бакунины, и братья Капнисты, и госпожа Колтовская.

Сенатор наконец сдался, согласился остаться дома.

— Пойдемте в ваш кабинет, — сказала Варя Бакунина, — я почитаю вам что-нибудь ваше.

— Утешь, утешь, голубушка, — сказал Державин.

В кабинете Державин усадил девушку в кресло к столу и подал ей красную сафьяновую тетрадь с лучшими стихами. Сам он сел на диван, отвалился на спинку, скрестил руки на груди и стал слушать.

Бакунина читала «Утро».

Варя читала и посматривала на поэта, а он улыбался, глядя на юную красавицу, розоволицую, в розовом платье — всю розовую, благоухающую, как только что рясно расцветшая молоденькая яблонька.

Девушка закончила «Утро» и читала «Вельможу». Державин все еще улыбался, но уже не блаженно, не насладительно, а с каким-то мстительным восхищением.