Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

Кучер подогнал экипаж к левому подъезду. Державин спрыгнул с подножки, влетел в швейцарскую и взбежал по лестнице на второй этаж. В верхней прихожей его встретила Дарья Алексеевна.

— Что случилось? — спросила она, тревожно взглянув в его гневное лицо.

— К черту, все к черту! — крикнул Гаврила Романович и, отстранив жену, быстро прошел в свой кабинет, но и Дарья Алексеевна вошла сюда тут же вслед за ним.

— К черту все дела, к черту Сенат! — кричал Державин. Он швырнул шпагу в угол, торопливо и нервно расстегнул пуговицы, снял сенаторский мундир и бросил его прямо на пол. — Меня нет! Для службы нет меня! Никуда больше не выезжаю, никого из сановников не принимаю. Я болен, слышишь, болен! Лежу в постели. Никого, слышишь, никого не хочу видеть!

— Друг мой, что же ты на меня-то кричишь? — сказала Дарья Алексеевна.

Гаврила Романович бросился в кресло, посмотрел на жену. Потом встал, обнял ее, поцеловал. «Прости, Дашенька, — сказал он. — Прости, милая, прости старого дурака. Государь усомнился в моем следствии. Назначил комитет по проверке. Я сам на сем настоял. Пускай проверяют, а я буду сидеть дома. Ни в Сенат, ни во дворец. Понадоблюсь для пояснений — пошлют за мной экипаж. Сам торчать возле комитетчиков не стану. Только так. Только так, Дашенька».

Он опять сел в кресло. Долго и пристально смотрел на свою Милену, еще совсем молодую, в меру полную, высокую, изящно стянутую в талии шелком ее любимого сиреневого платья. Она была холодновато-красива, но в этой спокойной красоте ее белого лица улавливалось что-то цыганское.

— Господи, шесть лет прошло, как мы обвенчались, — сказал он. — Седьмой год идет, а я все так же люблю тебя, Дашенька, как и в первые дни. Неутолимо люблю. Вот чем счастлив я — любовью. Потерял Плениру — нашел Милену. Любил одну, люблю другую.

Дарья Алексеевна подняла с пола мундир и положила его на диван. Подошла к мужу, опустила голову на его плечо.

— Любишь, а вот кричишь на меня, — сказала она.

— Не на тебя, Дашенька, не на тебя кричу. На них. На тех, кто голову морочит императору. Никого не хочу видеть из его окружения. Вот кончится проверка моих калужских дел, уйду в отставку, и переселимся с тобой в нашу благословенную Званку.

— Как, навсегда? — отпрянула Дарья Алексеевна. — Совсем покинем Петербург?

— Нет, зимой можно будет наезжать. На время. На самое короткое время. В конце мая, полагаю, я буду уже свободен. Граф Воронцов потакает молодым друзьям императора, одобряет нелепые реформы. Он поспешит опровергнуть мое следствие, чтобы убрать меня с дороги.

Но граф Воронцов не спешил. Возглавляемый им комитет долго не приступал к проверке следствия. А может быть, его члены исподтишка собирали сведения о калужской «тайной канцелярии» Державина. Во всяком случае, никто из них ни с какими вопросами к следователю не обращался и кареты за ним не присылали.

Гаврила Романович хотел сказаться больным, чтоб не выезжать в Сенат и во дворец, однако он и в самом деле тяжело захворал. Почти две недели лежал он в постели то в ознобе, то в жару. Домашний доктор по десять раз в сутки заходил к нему в кабинет и пытался пичкать его разными снадобьями, но поэт ничего не принимал, пил лишь горячий чай с малиновым вареньем. Он лежал на высоком своем диване с пристроенными к нему боковыми шкафиками — один у изголовья, другой в ногах. В ящиках шкафиков хранились стихотворные рукописи — все то, что скопилось с той давней поры, когда он, сержант Державин, просрочивший отпуск, проигравшийся в трактирах и приписанный временно к московской команде, решил навсегда покончить с распутной жизнью, сбежал в Петербург и, уже подъезжая к северной столице, попал в капкан карантинной службы (бушевало моровое поветрие), но коль не было у него никакого багажа, который следовало долго окуривать и проветривать, а был только один сундук с кипой бумаг, то и уговорил сержант карантинных служителей пропустить его без задержки, для чего, правда, пришлось сжечь сундук со всеми рукописными стихотворениями, написанными за восемь предыдущих лет солдатской службы. Ни строчки не осталось от того далекого времени. А жаль. Не будь он так горяч и нетерпелив (до сих пор не удается укротить свой характер), он обождал бы тогда в Ижоре эти две недели и сберег бы все ранние стихотворения. Как любопытно было бы просмотреть вот теперь ту кипу бумаг и узнать, что́ чувствовал и мыслил буйный и проказливый поэт-солдат! Нет, не осталось ни одного из давних тех стихотворений. Сгорели. Зато все, что написано после, надежно хранится в диванных шкафиках, в сафьяновых цветных тетрадях. Но в сих тетрадях не найдешь ничего шального, скабрезного, непристойного, чем грешили многие из сожженных стихотворений, отражавших его беспутную и грубую солдатскую жизнь до памятного карантина.

Стеклянная дверь кабинета была завешена зеленой тафтой, но Дарья Алексеевна умышленно не сдвигала вплотную половинки занавеси, чтоб можно было присматривать из коридора за больным, — не скидывает ли он с себя теплое одеяло, не поднимается ли с постели и не шагает ли в чулках по холодному лаковому паркету (тянулись мокрые весенние дни без тепла и солнца). Нет, Гаврила Романович ходить по кабинету еще не решался, но одеяло он действительно временами сбрасывал. Сбрасывал, приподнимался, опускал ноги с высокого дивана на его приступки, доставал из бокового шкафика то зеленую сафьяновую тетрадь, то красную, то синюю и перечитывал свои оды или анакреонтические стихотворения, к которым он пристрастился в последнее десятилетие. Оценивая свой поэтический капитал как бы со стороны, он убеждался, что ему удалось заложить основание будущей великой русской поэзии. Он разрушил окаменевшую торжественную оду и в сущности превратил ее в новый жанр, просторный, раскованный, живой, позволяющий выражать самые различные мысли и чувства, как высокие, так и самые простые. Никто до него в минувшем столетии не смог опоэтизировать привычную обыденность жизни. Он первый в России разгадал значение художественной подробности и сумел высекать поэтические искры из всякой жизненной мелочи.

Однажды, когда в кабинет к нему долго никто не заглядывал, он часа два сидел на диване и просмотрел несколько тетрадей. Потом спрятал их в шкафик, лег и укрылся одеялом. Да, поэзия — говорящая живопись, подумал он. Ты всегда твердил это друзьям, но лучше всего доказал сию истину своими сочинениями. Не все твои оды и стихотворения удачны. Далеко не все. Многие будут вовсе недостойны внимания грядущего читателя. Другие весьма значительны и глубоки, но имеют словесные изъяны и излишества. Следовало бы отобрать все лучшее, почистить и довести до полного совершенства, но не хочется возвращаться к старому, неодолимо влечет к новому. Да и некогда было чистить-то. Служба, будь она неладна. Поглотила уйму времени. А толку что? Но Лопухина они все же не посмеют вернуть на место… Подкрадываются сумерки. Скоро войдет Кондратий и зажжет свечи. А хорошо бы покамест вздремнуть. Потянуло что-то ко сну. Нет, надобно воздержаться. Все равно разбудят. Вот-вот хозяин пошлет Федю с огнем. Нет, не Федя входит, а сам купец Борисов. Садится в угол. Посиди, посиди, городской голова. И помолчи. Довольно. Ты все уже рассказал о губернаторе. Хватит. Ну его к дьяволу. Как, однако ж, ты похож, Иван Иванович, на Пугачева!