Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Теперь вижу, что мне не следовало бы этого делать. Докладывайте. Что происходит в сей злополучной Калужской губернии? Лопухин пишет, что появилась опасность большой неприятности. Ожидает даже возмущения в народе. Извольте объяснить, Гаврила Романович, чем вызвано таковое недовольство?

— Пространным объяснением сейчас я не стану утомлять вас, ваше величество, — сказал Державин и потянулся к портфелю. — Тут вот подробно изложены и доказаны свидетельствами беспорядки и беззакония в губернии. Но все это вы прочтете со временем. Теперь же позвольте вернуть вам рескрипт губернатора, в коем он жалуется, что жестокостями моей «тайной канцелярии» встревожена вся губерния. — Державин порылся в портфеле и подал императору жалобу Лопухина.

— Это я знаю, читал, — сказал Александр.

— А еще позвольте, ваше величество, вручить вам рапорт губернатора ко мне. Он написан в тот самый день, в который написана и жалоба вам. Лопухин рапортовал, что в губернии все обстоит благополучно и никакого возмущения не замечается.

Император глянул на жалобу, потом взял рапорт и прочел его.

— Как? — вскричал он. — Как он посмел писать мне заведомую ложь! Ах, бездельник! Ах, плут! — Большое белое лицо Александра вспыхнуло, зарделось, порозовели даже залысины, и затрясся подбородок, как, бывало, тряслись челюсти Екатерины в минуты ее страшного гнева.

Ого, подумал Державин, в тебе есть, государь, что-то от твоей бабушки, а может быть, и от бешеного отца. Только ты хитрее их, умеешь до времени сдерживаться и притворяться ангельски кротким.

— Он у меня поплатится! — кричал император, и голос его звучал громко, чисто, без малейшей сиплости. — Я не посмотрю ни на какие связи. Под суд его, под суд! Напиши указ. Напиши, напиши, Гаврила Романович.

— Нет, ваше величество, теперь позвольте не повиноваться вам, — сказал Державин.

— Как? — опешил Александр.

— Да так, государь. Когда вы изволили во мне усомниться, то не угодно ли будет приказать проверить мое следствие. Прошу назначить комиссию.

— Ах, вон куда вы повернули, — сказал, усмехнувшись, император.

Он поднялся, отошел к окну и долго там стоял, что-то обдумывал, глядя на Дворцовую площадь. Он был высок и завидно строен, разве чуть излишне толстоват, и эту преждевременную для молодого венценосного щеголя полноту не уменьшал изящный черный мундир, сильно обтягивающий пухловатые бока. Золотые эполеты на крутых плечах сияли, облитые солнечным светом, бьющим в окно. Светло-русые волосы тоже золотились под лучами. С годами лысина слижет сии царские кудри до самого затылка, подумал Державин, с грустью вспомнив свои пышные волосы, остаток которых сейчас, таился под париком. Время все сечет под корень. Подсечет оно и затеи молодого государя. Затеи, кои навязывают зеленые реформаторы.

Александр вернулся к столу, сел в кресло, откинулся на спинку.

— Итак, Гаврила Романович, предлагаете назначить проверочную комиссию?

— Да, ваше величество, предлагаю, раз возникает сомнение…

— Хорошо, я назначу. Прикажу составить комитет из четырех человек.

Дались тебе сии комитеты, подумал Державин. Не комиссия, а непременно комитет. Но не в названии ведь дело.

— Четырех членов, полагаете, достаточно? — спросил император.

— Вполне достаточно, — ответил Державин.

— Назначаю графа Александра Романовича Воронцова. Сей будет председателем. Затем — граф Валериан Александрович Зубов и граф Николай Петрович Румянцев.

— А четвертый?

— Четвертый — действительный тайный советник Гаврила Романович Державин.

— Я-то для чего, ваше величество?

— Для объяснений каких-либо неясностей, если таковые возникать будут. Имеете что-нибудь возразить?

— Нет, никаких возражений не имею. — И Державин встал.

Поднялся и государь. Он вышел из-за стола, взял сенатора под руку и проводил его до двери.

— Желаю крепкого здоровья, — сказал тут государь. — Я верю в вашу честность и надеюсь, что комитет найдет ваше следствие праведным. Благодарю за ревностную службу. Прощайте, Гаврила Романович.

На Дворцовой площади сенатора ждала его двухместная карета цугом.

— На Петровскую, в Сенат, ваша милость? — спросил кучер, открыв дверку.

— Никакого Сената — домой, — сердито сказал Державин.

Резвая буланая четверня помчала его по Невскому проспекту. Булыжная мостовая грохотала под колесами экипажей и телег, звенела под ногами подкованных лошадей, но этот слитный гул не заглушал тихий и сиповатый голос императора — его последние слова, сказанные у двери. Державин чуял в них зловещий намек. Благодаришь за ревностную службу, государь? Нет, неспроста сие сказано. Так говорят, провожая в отставку. «Прощайте, Гаврила Романович», — и жалостный взгляд. Не навсегда ли уж ты распростился с ревностным сенатором, Александр Павлович? Немало тебе напели, поди, твои советчики. Державин для них — камень преткновения. Мешает проводить всякие сумасбродные новации. Надобно его убрать с дороги. Что ж, государь, убирай. Отдай Сенат под единую власть генерал-прокурора. Вытуришь Державина — Беклешову никто ни в чем не будет возражать. К черту ваш Сенат! Честным и самостоятельным сенаторам там не место… Почему кучер не свернул на Садовую? Гонит к Аничкову мосту? Зачем делать такой крюк? А, ладно, пускай едет, как едет. Пускай все идет как идет. Ни во что уж не хочется вмешиваться. Что дали твои служебные старания? Десятки лет бился за правду и порядок, а какой толк? Порядка нигде не было и нет. И не будет. Может быть, Радищев и прав? Может быть, следует все до основания сокрушить и перестроить? Да нет, французы вон сломали старый порядок, а нового построить не смогли. Страна оказалась в железных руках Наполеона, бывшего якобинца. Нет, не в монархии кроется корень зла, а в правителях, кои ее возглавляют. Был же ведь Марк Аврелий, был Тит Флавий, был и наш Петр Великий. Именно при сих императорах сенаты имели большую силу и не подчинялись одному лицу. А в нынешнем российском Правительствующем сенате самовластвует крикливый и наглый генерал-прокурор, подольстившийся к молодому монарху. Но Державин не станет раболепствовать перед Беклешовым. Заседайте без Державина, искательные и трусливые сенаторы.

За Аничковым мостом кучер повернул лошадей вправо и лихо погнал их по набережной Фонтанки, мимо полудачных дворянских усадеб (они еще недавно считались загородными).

Четверня остановилась у длинной колонной галереи, по обеим сторонам которой возвышались флигеля, выходящие окнами к набережной. Дворник открыл чугунные решетчатые ворота, и цуг двинулся в глубину двора, к большому двухэтажному дому с четырьмя греческими и римскими богинями над фасадом. Богини, чуть склонив головы, с небесным спокойствием глядели с высоты на въезжающую карету, совершенно равнодушные к тому, кто и в каком душевном состоянии в ней сидел.