Имоджен Гауэр - Русалка и миссис Хэнкок

Мистер Хэнкок прижимает ладонь к холодному брюху чана и чувствует легкие толчки внутри.

Утрата совсем не то же, что пустота.

Утрата обладает собственным существованием. Утрата занимает пространство. Утрата имеет рождение, как все живое в мире.

Ты думаешь, что твои руки пусты, но в них окажусь я.

Куда бы ты ни поместил меня, мне везде тесно: здесь невозможно плавать, невозможно вольно парить в глубине. В невозвратном прошлом остались дни, когда я свободно кувыркалась в невесомости, верткий полусформированный зародыш, который мог стать кем угодно; теперь я сворачиваюсь калачиком, сжатая со всех сторон, глубоко под землей, и тело мое уже приняло окончательную форму. Ты знаешь, кто я есть и кем не являюсь, но ты не желаешь смотреть на меня.

Однако токи мои, как пальцы, найдут путь наверх. Схорони меня сколь угодно глубоко – я все равно просочусь на поверхность. Шевеления мои сродни подземным толчкам.

Набираясь сил, я распростаю конечности, вытяну шею, напрягу мышцы. Мой позвоночник изогнут дугой, но в конце концов я выпрямлюсь и сдвину плечом земные пласты, на меня давящие.

Я здесь, я здесь! Ты больше не один. Я с тобой. Я твое горе, я живой плод твоих страданий. Я горе, которое внутри тебя. Я горе, которое вокруг тебя.

Ты погребешь меня, но я восстану.

Ты забудешь меня, но я о себе напомню .

Переезд в новый дом происходит в безрадостной атмосфере, ибо ни у мистера Хэнкока, ни у миссис Хэнкок нет особых поводов для оптимизма. На самом деле если бы их души нашли способ сообщаться между собой, то обнаружили бы, что их объединяет чувство безнадежности. Он думает: «Мои цели для меня недостижимы». Она: «Все кончено. Задача, которую он передо мной поставил, мне не по силам». Кроме того, Бригитта не сможет перебраться с ними на новое место, поскольку мать не хочет отпускать ее так далеко. Кошка яростно брыкается и воет, отказываясь лезть в мешок, чтобы занять свое место на подводе. В конце концов она вырывается, выскакивает через заднюю дверь, взлетает на грушевое дерево и перемахивает через ограду.

– Она не знает, что мы уезжаем навсегда, – говорит мистер Хэнкок. – Бедняжка вернется и обнаружит, что все двери заперты и ее не ждет здесь ни теплый камин, ни блюдечко молока.

– Мы никогда не кормили ее молоком, если не считать редких случаев, когда она его воровала, – указывает Сьюки. – Так что из-за молока она переживать не станет.

Анжелика гладит мужа по плечу:

– Заведем другую кошку…

Но ему не нужна другая, нужна только собственная, теперь невольно ставшая бродягой, одиноким скитальцем в холодном мире.

– Я в жизни никого не бросал, – мрачно говорит он.

– Кошки прекрасно обходятся без хозяев, – пытается успокоить его Анжелика, но и она тоже чувствует себя предательницей.

В должное время женщины подкатывают к Блэкхиту в карете, которая с натужным скрипом ползет вверх по склону холма. Сьюки очень прямо сидит у окна, с острым интересом озирая окрестность. Дома здесь отстоят все дальше и дальше друг от друга, но становятся все красивее; тенистая дорога пустынна, если не считать веселой, шумной ватаги юношей в красных куртках, неспешно шагающей впереди. За канавами по обе стороны дороги тянется пронизанный солнцем и птичьим щебетом перелесок, где высокие живописные деревья простирают свои ветви над коврами колокольчиков.

– Мы что, будем жить здесь? – спрашивает Сьюки, прижимая ладонь к стеклу. (Карета выезжает на пустошь: зеленое море травы расстилается до самого горизонта, залитого солнечным светом.) – А где мы будем покупать продукты? И разные вещи для повседневных нужд?

Прежде девочка жила только на городских улицах, где до портного, мясника и плотника всего пара минут резвым шагом по надежной брусчатой мостовой.

– Откуда мне знать? – бормочет Анжелика, которая сидит, сгорбившись и уткнувшись лбом в оконное стекло.

Для нее пустошь выглядит так, будто отражается в выпуклом зеркале: кажется гораздо шире, чем есть на самом деле, а дома и деревья по краям плато – неразличимо крохотные.

– Я наведу справки. – Сьюки достает свой блокнот. – Возможно, придется заказывать все из Гринвича. Получатся лишние расходы.

– Плевать на расходы. – Анжелика закрывает глаза. Карета качает-укачивает ее, как няня младенца.

Теперь они сворачивают в ворота и катят по узкой подъездной аллее, которая изгибается таким образом, что люди, проходящие до дороге мимо ворот, самой усадьбы не видят – только крышу над деревьями.

– Ух ты! – восклицает Сьюки, плюща нос о стекло. – Я вижу, на расходы вы уже давно наплевали. – Она таращится во все глаза. – Мы будем жить здесь?! Ах, миссис Хэнкок, да поднимите же голову! Посмотрите, красотища какая!

– Я уже видела.

– Не притворяйтесь, что вам все равно. – (Ибо дом по-прежнему великолепен, и все в нем – от крутого пригорка, на котором он стоит, и строгой симметрии окон до изящных голландских фронтонов пристроек – вызывает восхищение.) – А хозяйство-то при доме какое! Похоже, у нас даже маслодельня есть! Божечки мои! И огород! Ах, почему же вы ничего мне не рассказывали?

Дом и внутри просто на загляденье: полы блестят, жирные женщины и дети на потолках раздуваются от гордости. В заднем холле на стене висят шестнадцать кожаных пожарных ведер; в кухне сверкают медью новехонькие паровые котлы; а внизу, в холодных недрах здания, находится сводчатая галерея с мясными крюками под потолком. Имеются здесь комнаты для бильярда, для рукоделия, для чтения, и Анжелика глубоко подавлена грандиозным размахом роскоши. «Этот дом убьет меня», – думает она, с тоской наблюдая за Сьюки, которая снует взад-вперед, охваченная деловым пылом, граничащим с лихорадкой. «Справиться насчет садовника, – торопливо записывает девочка в блокнот. – Подыскать приличных служанок. Окурить чердачные помещения. Послать за образцами обоев».

– Ах, мадам! Маяться бездельем нам не придется, верно? – восклицает она, поворачиваясь к Анжелике, и не обращает внимания, что ответа не следует.

Ее новая тетя неподвижно стоит на блестящем паркете, всем своим видом выражая смятение, но Сьюки трепещет от восторга: скучное ученичество закончилось, и отныне она не обычная прислуга, чьи обязанности сводятся к поддержанию порядка в кладовой и буфетной, но домоправительница в самом подлинном смысле слова. Она будет не только знать место каждой вещи в хозяйстве, но и пользоваться правом устраивать все по своему усмотрению. Она одна, и никто другой, станет отдавать распоряжения насчет стирки, уборки, чистки и полировки. И всю заботу о питании домочадцев она возьмет на себя: самолично будет решать, сколько отбивных котлет заказывать; самолично будет оценивать качество бакалейных товаров, предлагаемых к покупке, и выбирать, какие фрукты надо съесть свежими, а какие – пустить на варенье, чтобы лакомиться зимой. Сьюки еще никогда в жизни не чувствовала такой свободы, но в то же время ей очень страшно. «Этот дом совсем другого разряда, чем прежний, – говорит она себе. – Для другого образа жизни. Я должна показать, что без меня здесь не обойтись, иначе меня отошлют обратно к матери».