Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Пропадайте сами пропадом, – хладнокровно ответила она, – Коли заняться больше нечем. А я не намерена. Я, видите ли, тоже вас люблю. И сама удивлена, что нашла на это время.

– Что?.. – опешил Андрей. – Аннет, к чему это? Вы же… Что это за игра такая, княжна?! Не место этому сейчас! И мы не на рауте! Я…

– Вы и впрямь болван, Сметов, – со вздохом сказала Аннет, поворачивая к нему усталое, улыбающееся лицо, и от взгляда чёрных, мокрых глаз у Сметова остановилось дыхание. – Болван – хоть и великий человек, надо отдать вам должное. Впрочем, что с вас взять? В сердце – железка, в голове – дело и борьба… Ума не приложу, что я только в вас нашла. Но не беспокойтесь, я не стану вас душить своей страстью. Можете с чистой совестью забыть этот разговор.

Сметов молча покачал головой. И, вздрогнув, резко обернулся на звук поворачиваемого в замке ключа:

– Что за дьявол?! Полчаса ещё не прошли!

– Уж куда как больше прошло, барин. – проворчал пожилой жандарм, отпирая дверь. – Барышню просто жалко было… вон, зарёванные какие стоят. Извините, барышня, свиданье окончено. Прощайтесь.

Сметов, не поднимая взгляда, протянул Аннет руку. Она, взяв в ладони его горячие, жёсткие пальцы, чуть слышно приказала:

– Забудьте обо всём.

– Ну уж нетушки, – мрачно, почти с угрозой заявил он. Отвернулся к стене. И стоял так, не оборачиваясь, до тех пор, пока Аннет в сопровождении жандарма не вышла за тяжёлую дверь.

День за днём Николаевский завод засыпало снегом. Свинцовые, провисшие тучи обложили небо и без конца крошились мелкой белой крупой. К вечеру крупа превращалась в огромные хлопья, и снег валил клоками, а по улицам с разбойничьим свистом гуляла метель. За неделю сугробы поднялись выше окон, и половину дня каторжанам приходилось тратить на то, чтобы очистить тропинки до винниц, дровяных сараев и острогов. Невозможно было выйти на крыльцо: в лицо тут же швыряло пригоршни ледяного крошева. Снег слепил глаза, пронизывающий ветер сбивал с ног, холод мгновенно взбирался под одежду тысячей колючих коготков. Но заводчанам было не привыкать, и винницы привычно пыхтели кислым бражным духом, а трубы выбрасывали в небо облака чёрного дыма. «По-другому не зимуем!» – невесело шутили каторжане, предъявляя в лазарете обмороженные пальцы, уши и носы, – и Меланья, ворча, привычно растирала страдальцев гусиным жиром.

Наступили Святки. В домах заводских служащих уже стояли ёлки. Ещё никогда на заводе не было такого святочного веселья, как в эти снежные дни. Барышни чуть не каждый вечер собирались то у одной, то у другой, терзали разбитые клавикорды у Стевецких, играли на гитаре у поповен, пели и декламировали стихи в доме казначея Конотоплева и танцевали у Тимаевых. Вовсю шли гадания на женихов, бросались карты, тащились угли из печи и лился воск в миски с ледяной водой. И все эти шумные, голосистые забавы были пронизаны трепещущей ниточкой ожидания в гости мужчин.

С появлением поляков в заводском обществе число свободных кавалеров выросло ровно вчетверо – а такого не бывало на Николаевском заводе с тех незабвенных пор, когда у Конотоплева гостили двое старших сыновей-улан вместе с приятелями. Не было недели, чтобы «несчастных бойцов за отчизну» не пригласили на вечер с танцами, на чаепитие или на доморощенный концерт. Галантные, умеющие себя вести, окутанные романтическим флером изгнания, поляки имели в дамском обществе бешеный успех. Они флиртовали с барышнями, танцевали, говорили изысканные комплименты – но на более откровенные ухаживания благоразумно не шли. И только Стрежинский, казалось, всерьёз увлёкся мадемуазель Тимаевой. На вечерах он не отходил от Наташи ни на шаг, подолгу о чём-то разговаривал с ней, приглашал на все танцы – и звонкий Наташин смех то и дело заставлял всех в комнате оборачиваться на красивую пару, кружащуюся в вальсе. Новость о том, что знаменитый польский мятежник без ума влюбился в Тимаеву, затмила все заводские сплетни. Наташина неожиданная смелость взахлёб обсуждалась в девичьем кружке. Событию придавало пикантной остроты и то, что Михаил Иверзнев, давно записанный заводскими дамами в женихи Натали, казалось, в упор не замечает вероломства своей невесты. Иверзнев по-прежнему бывал на всех вечерах вместе с нею и не утруждал себя ухаживаниями ни за одной другой барышней – что, по мнению Надин Стевецкой, было тяжелейшим преступлением.

– Это просто ни в какие ворота, mesdames! – цедила она сквозь зубы, сидя в гостях у поповен Богоявленских и нервно отламывая кусок за куском от орехового печенья. – Ей-богу, не хочется казаться сплетницей… но ведь всё происходит у людей на глазах, без всякого стыда! Давеча у нас на вечере – помните? Этот Стрежинский попросту не отходил от Натали! Никому не давал её пригласить! Мазурку – с ней, котильон – с ней, все вальсы – с ней, с ней, с ней! А она, похоже, потеряла и совесть, и ум! Кокетничает, по-польски с ним разговаривает, – и откуда умеет только?! Хохочет на всю залу, как… как совестно сказать, кто! Ну как же, право, это возможно – так распущенно себя вести! И это наша Натали! Наш синий чулочек! Которая и танцевать-то толком в институте не умела, все фигуры вечно путала! И почему господин Тимаев этому покровительствует – ума не приложу! Право, до слёз жаль Михаила Николаевича… Терпеть такое прямо у себя на глазах! Какой же он после этого жених ей?!

– Да, это в самом деле нехорошо, – рассудительно отозвалась толстенькая Поленька Богоявленская. – Ежели господину Иверзневу дана отставка, то надо же об этом объявить!

– Какая отставка, ma cherie?! – закатила глаза Надин. – Кто в здравом уме откажет господину Иверзневу ради каторжанина?! Даже если этот Стрежинский попросит её руки – неужто господин Тимаев отдаст?

– Разумеется, нет…

– Об этом я вам и толкую! Но Натали-то хороша! Держать около себя сразу двоих, вертеть ими вовсю, сталкивать между собой – да-да, скоро ведь и до дуэли дойдёт, вы бы видели, как Иверзнев и Стрежинский друг на друга смотрят! И для чего это всё?.. Просто для забавы? А мы-то думали – дурочка, сухарь, ничего, кроме глупых книг, не интересно… Очень даже всё ей интересно, оказывается! И как это одним – всё, а другим – ничего? И о чём только они болтают всё время?! Полин, вы ведь, кажется, пытались это выяснить?

– Пыталась, но не вышло ничего, – огорчённо созналась Поленька Богоявленская. – Битый час рядом с ними поправляла плерезы, и… Они ведь не только по-людски, а даже и по-французски меж собой не говорили! Всё по-польски только! Кажется, что стихи Стрежинский ей читал…

– Стихи! Как же! – хваталась за виски от такой наивности опытная Надин. – Да только слепой не видит, что у них уже всё сговорено! Он её ещё похитит, честное слово! И увезёт в свою Польшу! А там бесчестным образом бросит, потому что не принимать же Натали католичество! Это убьёт её отца и Михаила Николаевича! Вот чего добьётся эта особа! Бож-же мой, а маменька-то её ещё у себя принимала!