Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Видно, не добыли другого. А деньги?..

– И деньги, полторы тысячи рублей. Ванда здесь пишет: это всё, что успели собрать.

Иверзнев только присвистнул.

– Как же это получилось, Наташа? – не то с восхищением, не то с испугом спросил он.

– Очень просто! – улыбнулась та, вновь пряча письмо среди книг и аккуратно упаковывая всю стопку в коричневую бумагу. – Пожалуйста, подержите бечеву… вот так. Разве моя варшавская подруга не может прислать мне романов? Пришёл целый ящик – Вальтер Скотт, Загоскин, Ростопчина… И письмецо с благоглупостями, которые папенька даже до середины не дочитал! А всё, что нужно, было спрятано, как обычно, в переплётах! Я тщательно проверила ночью, и паспорта, и деньги – всё на месте.

– Наташа, я преклоняюсь перед вами! – взволнованно сказал Михаил, взяв девушку за руку. Она, вся вспыхнув, попыталась освободиться, но Иверзнев не заметил этого. – Вы так рисковали… проявили такое хитроумие… О, простите: я делаю вам больно! – опомнившись, он смущённо выпустил пальцы Наташи.

– Ни… чуть, – она, ещё розовая, неловко улыбнулась. – И вы напрасно превозносите меня: всё придумала Ванда со своими знакомыми! Мне бы и в голову не пришло так исхитриться! А доставал паспорта и деньги варшавский ржонд… так, кажется, это называется? Так что моя роль весьма незначительна. И я очень рада, что хотя бы так могу помочь нашим друзьям, – Наташа неожиданно смолкла, задумавшись. – Что же дальше, Михаил Николаевич? Документы готовы, деньги есть. Но как же они смогут убежать? Я уже какой день ломаю голову… Зима, мороз, в тайге снегу выше головы! Даже на лыжах, верно, не пройти?

– Я тоже не могу понять, – сознался Михаил, принимая из рук Наташи тяжёлый свёрток. – Стрежинский весьма неразговорчив. Право, я думал, что вам, Натали, известно более моего! Вы с ним столько беседовали за последнее время… – против воли Михаила, в его словах просквозили неприязненные нотки, и Наташа изумлённо посмотрела на него.

– Разумеется, беседовали! Удивляюсь, как у меня язык не отпал! Не поверите, я за всю свою жизнь столько не болтала! Но ради дела, разумеется, была вынуждена…

– Ради… чего?

– Но я же пересказывала Стрежинскому все Вандины письма! От начала до конца! Мы решили, что так будет удобней, чем передавать сами письма: могут заметить, заподозрить… Ведь если это удалось однажды, то не значит, что в следующий раз повезёт! – Наташа вдруг вздохнула, не замечая поражённого взгляда Иверзнева. – Вообразите только, чего мне стоило их выучить! Да ещё по-польски, чтобы никто ничего не понял! Все события в Варшаве, все известные дела ржонда, все эти имена, фамилии, кучу родственников и друзей… Это ведь ещё какое счастье, что у меня память отменная! Спасибо до земли нашему институтскому инспектору, что заставлял нас аршинами стихи учить!

– События в Варшаве?.. – окончательно растерялся Михаил. – Родственники?! Ржонд?! Боже, Наташа… Но я думал… Я думал, что вы… и Стрежинский… Весь завод только и говорит, что…

Он не смог закончить: жар бросился в лицо. К счастью, Наташа оказалась смущена ещё больше и не заметила его смятения.

– Я знаю, что это выглядело, должно быть, неприлично… Мне даже папенька говорил, что нельзя так… явно отдавать предпочтение… – Наташа прижала ладони к горящим щекам и порывисто отвернулась к окну. – А уж барышни наши совсем меня заели! Но, наверное… наверное, это лучше, не так ли? Пусть уж думают, что господин Стрежинский за мной ухаживает, чем… Ведь, слава богу, никто даже не догадывается, о чём мы с ним на самом деле разговариваем! Я ведь даже, не поверите, смеяться громко выучилась, как последняя дурочка!

– Натали, я безнадёжный болван, – глядя через её плечо в закованное морозом окно, сказал Иверзнев. – Ради бога, простите меня.

– Я – вас?! – испугалась она. – Господь с вами, за что же?

– Уж поверьте, есть за что, – Михаил, сдвинув брови, мучительно пытался перевести разговор. – Так, стало быть… стало быть, и вам ничего не известно о планах Стрежинского?.. Всё это время он ни о чём не спрашивал меня. Но я видел, как он мучается и ждёт… Это очень умный и очень смелый человек. И, что ещё важнее, не боится риска. И не остановится ни перед чем. Хотел бы я знать, что у него в голове?

– Но как же возможно?.. – начала было Наташа – и задумалась, не закончив. Михаил тоже молчал. Снаружи доносился девичий смех, топот ног: там играли, вероятно, в жмурки.

– Ступайте, пожалуйста, Михаил Николаевич, – наконец, попросила Наташа. – Скажите, что я буду с минуты на минуту, ищу нюхательную соль… Поторопитесь же! И не забудьте книги!

Поздним вечером Лидия Орестовна Лазарева сидела одна у себя дома и, подперев голову кулаками, смотрела на пляску метели за окном. Близилась полночь. В трубе пронзительно и страшно визжал ветер. Снаружи, в кромешной темноте, трещали деревья, и Лазаревой казалось, что старая сосна, росшая у дома, вот-вот завалится на крышу. За стеной гремела посудой горничная, сонно напевая старую польскую песенку «Цупу-лупу». Пела Пранька противно, и Лазаревой хотелось велеть ей замолчать, но она понимала, что в полной тишине ей станет ещё хуже. Настроение было омерзительным.

Это было ужасно. Так ужасно, что Лидии постоянно хотелось как следует потрясти головой, протереть глаза – и проснуться, наконец. Но даже в самых страшных ночных кошмарах ей не могла привидеться встреча с Вацлавом! Казалось бы – человек осуждён на каторгу, отправлен на рудники в цепях, Сибирь – огромна, как океан… и именно здесь, на винном заводе, они встретились… ужасно! Лидия хрипло рассмеялась, вспомнив о том, как в панике, кое-как собрав самое необходимое, бежала из Петербурга сразу после ареста Стрежинского. Разумеется, это было глупо… не стоило тогда доносить на них. Но ведь, если подумать, Вацлав сам был виноват во всём! Да, именно так всё и было: сам виноват! Она, Лидия, не лгала, не наговаривала, не клеветала – лишь честно рассказала о том, что знала! В конце концов, надо же было подумать и о себе, иначе её попросту арестовали бы вместе с ними… Брр, чудовищно! А какая из неё заговорщица? Она и в Варшаве не была бог знает сколько лет, и всё это дело «велькего сбодування [6] великого освобождения (польск.) » ей совершенно безразлично… хотя это, вероятно, непатриотично и даже, если хотите, старомодно… Но что ей, Лидии Лазаревой, до того – свободна Польша или нет?! Безусловно, когда её угораздило увлечься Стрежинским, пришлось играть в польскую патриотку… а как, позвольте, было иначе приблизиться к этому человеку? Москевки для него не существуют, даже самая прелестная из них значила бы для Стрежинского не больше, чем дикарка с Алеутских островов. Пришлось вспомнить, что она урождённая Бжецыньская, говорить по-польски и декламировать со слезами на глазах «С дымом пожаров»! Глупо, смешно, – но что же ещё было делать? И ведь получилось, сложилось, прекрасно вытанцевалось! Казалось, Вацлав влюблён до смерти…