Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Оля, я и в мыслях не держал…

– Все ваши мысли написаны у вас на лбу!

– Ах, так?! Тогда буду изъясняться чужими! – Николай наморщил лоб, окинул взглядом худенькую, сутуловатую фигурку Ольги и, прежде чем Семчинова сообразила, что ей грозит, разразился Пушкиным:

– И дева в сумерки выходит на крыльцо:

Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!

Но бури севера не вредны русской розе.

Как жарко поцелуй пылает на морозе!

Как дева русская свежа…

– Тоневицкий, замолчите немедленно! Сами вы «дева свежа»… И у вас, и у Пушкина одни поцелуи на уме, ничего дельного! Аннет вышла замуж – и слава богу, столько лет мечтаний увенчались, так сказать!.. А у меня, между прочим, урок не кончен! Слышите, что там уже творится?

Николай прислушался. В самом деле, ещё недавно доносившееся из класса нестройное гудение уже обратилось в разудалое гиканье, сопровождаемое топотом и свистом.

– Всего лишь скачут друг на друге по рядам, – усмехнулся он. – Ну, и долбят друг друга книжками по макушке. Всё, как в старые времена в гимназии…

– МОИМИ книжками?! – Ольга изменилась в лице, – Тоневицкий, марш в закут! Там самовар, грейтесь, почитайте что-нибудь путное… а я скоро закончу!

Она ушла в класс, бухнув тяжёлой дверью… и в тот же миг лихое гиканье и стук прекратились, точно отхваченные ножницами. «Лихо! Она ведь даже голоса не повысила! – восхитился Николай, прислушиваясь к воцарившейся чинной тишине, – Какое «повысила» – рта даже открыть не успела! Наставник от Бога, нечего сказать… Что такое? Географию она им, что ли, даёт?!»

Из-за двери раздавался мерный голос Семчиновой:

– А речушка Сухиновка, по которой вы сейчас на коньках катаетесь, впадает в Суходрев и является его притоком. Сам Суходрев, в свою очередь, – приток большой реки Днепра, которая течёт до Чёрного моря…

– Где турки живут, Ольга Андреевна?

– И турки, Митроша, и не они одни. Чёрное же море является…

Николай вздохнул и, стараясь не топать, прошёл через сени в «закут»: крошечную комнатку за классом, в которой жила, наотрез отказавшись поселиться у Тоневицких, Ольга Семчинова. Здесь всегда было очень чисто и аскетично: ни вышивок, ни вязаных салфеточек, ни шёлковых подушечек. Впрочем, на подоконнике бодро цвели красная герань и серебристо-белый «ванька мокрый», а на простом сосновом комоде выстроились в ряд несколько глиняных свистулек, деревянный козёл с витыми рогами, тряпичная кукла с волосами из мочала, погремушка из бычьего пузыря и пара великолепных липовых лаптей. Николай знал, что это подарки учеников. Узкая кровать была по-солдатски застлана серым покрывалом, но на полу лежал весёлый домотканый половик. Стол, струганые полки, крышка комода и даже стулья были заняты книгами. Николай присел, потрогал пальцем самовар, убедился, что тот безнадёжно остыл, и вышел в сени за растопкой. «Хоть чему-то полезному в Москве научился!» – весело подумал он, заталкивая в самоварную трубу смолистые шишки и щепки.

Когда урок закончился и толпа учеников с радостными воплями высыпала на улицу, под голубой свет взошедшего месяца, Ольга вошла в свою комнату, придерживая подбородком свёрнутые карты в руках.

– Тоневицкий, помогите… Ловите, ловите «полушария», у меня только одна такая карта!!! Уф-ф… А почему это так смолой пахнет? Вы меня не подпалили, часом? Самовар? Очень кстати, спасибо… Ну что ж, будем чай пить.

– Я взял на себя смелость… – Николай вытащил из-за пазухи полотенечный свёрток, – И не надо так на меня смотреть! Это не я, это наша Домна! У вас, между прочим, её Серёнька в первых учениках ходит! И Домна весьма сокрушается, что учительница у детей невероятно тоща! Обычный грибной пирог… и ещё один – с вареньем… вот.

– Благодарю и вас, и Домну, – сдержанно улыбнулась Ольга, и по этой улыбке Николай понял, что она страшно устала.

– Оля, вы же еле на ногах держитесь! Не больны ли, в самом деле?

– Нет. Но вымоталась.

– Вы в самом деле давеча роды принимали в Мотовищах?

– Если бы! – взорвалась вдруг Ольга, резко взмахнув рукой и уронив на стол очки. – У-у, дур-раки проклятые… Я ведь приехала со всем инструментом, уверена была, что смогу помочь, – а роженица уже лежит в бане, вокруг крутятся свекровь и какая-то немытая бабка! Я, когда её ногти увидела, чуть чувств не лишилась! Острые, внутрь загнутые и чё-ё-ёрные! Ступайте, говорят, барышня, мы сами, дело обычное, бабье… Я говорю, что окончила курсы в Москве и практику имела, – даже слушать не хотят! Машут руками, крестятся: «Мы сами, грешно немужней девице без молитвы роды примать!» «Да вы хоть руки помойте, – говорю, – вы же её уморите!» Какое… Ничему не внемлют, – а баба бедная уже и кричать не в силах! Я, разумеется, никуда не пошла! До ночи просидела там, покуда роженица не разрешилась. А под утро началась родильная горячка, баба возьми да к полудню умри! И через час вслед за ней – младенец! Вдовец ревмя ревёт, молодой совсем парень, а эти вор о ны его утешают: «Ну что же, Божья воля, во ангелы Агриппина пошла…» Так хотелось взять какой-нибудь шкворень и по головам им насажать! Ещё бы она не пошла «во ангелы»! Когда у неё в нутре вдоволь поковырялись грязными руками! Когда, ну когда эти люди хоть что-то понимать начнут, Тоневицкий?! Вот вы надо мной смеётесь, что я деревенским детям географию даю – а им уже давно нужна биология! И ведь экая досада, микроскоп мой разбился при переезде! А я-то за него два жалованья кряду отдала, чуть с голоду не умерла прошлой весной! Я бы им показала, какие страсти в одной-единственной капельке грязной воды ползают… С утра до ночи руки бы мыли!

– Микроскоп я сочту за честь подарить вам на именины, – Николай ловко разрезал вилкой грибной пирог, – Но, боюсь, народ бобовинский до лицезрения микробов ещё не дорос. Вас, чего доброго, колдуньей сочтут.

Ольга только свирепо фыркнула, и некоторое время в маленькой комнатке царила тишина. Снаружи вьюга метала в окна пригоршни снега. «Какая зима зверская в этом году… – подумал Николай, – Как Оле не жутко тут одной по вечерам?»

– Итак, Аннет вышла замуж… – медленно выговорила Ольга. – Честно сказать, мне страшно за неё. Тобольск – слишком суровое испытание.

В голосе её прозвучала непривычная мягкость, и Николай изумлённо поднял голову:

– Неужто вы сочувствуете сестре? Мне всегда казалось, что вы не очень-то любите Аннет.

– Я вообще мало кого люблю, как вы знаете… включая себя самоё. Но решительные поступки ценить умею. Признаться, не ожидала от княжны. Надеюсь, она в полной мере осознаёт, на что решилась. И не сбежит назад с полпути, увидев, что по утрам на постоялых дворах вода в рукомойниках замерзает, а по стенам пруссаки бегают. К счастью, Аннет совершенно здорова и не хрупка, как ваза богемская. Вынуждена сознаться, что заблуждалась на её счёт. И на счёт Сметова тоже.