Владимир Семенов - Кремлевские тайны

Я думаю, что автор правдиво хотел рассказать, чтобы эта правдивость предохраняла нас в будущем от повторения той трагедии, которая разразилась над партией, над народами Советского Союза и в результате которой тысячи советских людей погибли и в том числе погиб товарищ Лозовский, но ему не дали. Я думаю, что придет время, когда все это будет раскрыто и будет проведен глубокий анализ того, как все произошло, чтобы подобное больше не могло повториться.

Как известно, всякая проблема как нельзя лучше иллюстрируется в ситуации экзистенциональной. Сегодня многие ставят знак равенства между понятиями коммунизм и фашизм. Не будем торопиться с выводами.

Тем не менее личность Сталина и личность Гитлера во многом схожи. Если у Гитлера геноцид по отношению к еврейской нации был частью государственной политики, то со Сталиным дело обстоит сложнее. Для начала проведем некоторые параллели.

В них обоих даже внешне есть сходство. Оно в подчеркнутой скромности полувоенного костюма, в скупом жесте, в том, как они приветствуют с трибуны шумно ликующие толпы, как улыбаются деткам, как склоняются, по-хозяйски расставив локти, над оперативной картой Верховного командования. И тот, и другой — и фюрер германского народа, и вождь всего прогрессивного человечества — считали себя военными стратегами, ревниво делили славу с Наполеоном, питали уважение к начищенным сапогам, плац-парадам, бодрым походным маршам, любили единогласие и единомыслие и еще — задушевные песни про безымянного солдата, простого человека с ружьем.

Из песенной лирики один предпочитал песню «Сулико», которую каждый день передавало Центральное радио по заявкам догадливых радиослушателей, а второй подносил к глазам белый надушенный платок, когда прославленный государственный тенор желал своей маме спокойной ночи — «Гуте нахт, мутер, гуте нахт…» Или так же проникновенно пел песню под названием «Родина, ты основа любви».

Они питали слабость к грандиозным сооружениям. Кажется, дома в Берлине и Москве строились по одним и тем же проектам — тот же гранит, те же эркеры, те же тяжелые колонны, те же арки и летящий ветер. Только один строил автострады, другой — каналы и гидростанции на равнинных реках, позже — лесозащитные полосы, и так, чтоб их можно было увидеть с Марса.

Еще они оба в равной степени любили философствовать и требовали, чтоб их мысли изучались и конспектировались. И чтоб семинары проводились на службе и по месту жительства.

И вождь, и фюрер родились в неблагополучных семьях; оба были маленького роста, не шибко нравились женщинам и с детства стремились к славе людской.

Один писал стихи, так что «Краткий курс» вполне мог быть написан стихами, почему нет, другой мечтал стать художником, писал акварели и даже, кажется, продавал их в людных местах, вежливо раскрывая свою папку перед каждым возможным покупателем. Потом он рисовал ордена, ругал архитекторов за плоские крыши — он видеть не мог эти крыши, жидовское изобретение, как не мог слышать о теории относительности, — вызывал к себе истинно арийского ученого Ленарда и спрашивал, что это за абракадабра такая, теория относительности, и Ленард, прилично улыбаясь, объяснял, что полная мура. Великий Ленард, в честь которого рентгеновские лучи были названы ленардовскими, и в Германии тех времен говорили: я пошел сделать ленардовский снимок (а не рентгеновский); или — вам надо пройти в ленардовский кабинет. Ни в коем случае не в рентгеновский, потому что кто такой Рентген? Полукровка, масон, породнившийся с еврейством и международным сионизмом…

Короче, у одного был Лысенко, у другого — Ленард, и иногда мне кажется, что если б один из них не покончил с собой, «как гангстер», в своем тяжелом бетонном бункере, они бы встречались в Москве и беседовали долгими кремлевскими вечерами. Вот они сидят один подле другого, уютно, как Сталин и Мао на картине Налбандяна в сталинском большом кабинете, тихо струится теплый свет настольной лампы, отражаясь на полированных панелях, тяжелые шторы глушат чеканные шаги бессонного патруля, и тихо течет неторопливая беседа.

— Колыму ты здорово придумал. А Воркута…

— Освенцим, знаешь, тоже не хухры-мухры…

— Профсоюзы я по-твоему сделал. Ты первый. И органы. У меня ведь тоже звания для них иначе именовались, нежели в вермахте. Для уважения. И трепета.

Это Гитлер первый придумал «Парад Победы», Сталин только повторил.

И когда несутся перед тобой события старой кинохроники, кажется, узнаешь лица всех этих разъевшихся полуграмотных обергруппенфюреров, обербефельсхаберов, оберригирунгсратов, и дурацкий энтузиазм истинных тевтонцев вполне сравним с комсомольским задором наших «ворошиловских стрелков».

Вот они шагают молодые, задорные по столичной брусчатке к самой страшной войне, которая, несомненно, началась с того, что в ночь с 23 на 24 августа 1939 года в присутствии Сталина, все в том же кабинете с полированными панелями, Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении, опубликованный утром 24 августа в «Правде», и к нему секретный протокол, который опубликован не был, а потом и вовсе исчез.

Документы пропали, словно их и не было. Их искали самым тщательным образом, но не нашли ни в архиве штаба оперативного руководства гитлеровского верховного главнокомандования во Фленсбурге, ни в архиве Риббентропа, захваченном в Магдебурге, ни в архиве Розенберга, замурованном в потайном хранилище в его замке в Баварии, ни в архиве Френка, обнаруженном в его имении. Поиски в подвалах банка фон Шредера в Кельне оказались тоже безрезультатными…

Но сохранились фотокопии, их сделали при эвакуации архива министерства иностранных дел, когда союзники уже вошли в Германию. Берлин бомбила фронтовая авиация, и чиновник, ведавший фотокопированием, спешил, а потому рядом оказались самые разные документы. Их еще надо было найти. Но есть косвенные доказательства, свидетельствующие со всей очевидностью, что секретные протоколы существовали.

Риббентроп отлично знает политическую географию начала века, когда под русской короной находились и Финляндия, и Прибалтика, и ряд других областей, а Германия владела землями, которые отошли к Польше. Такой вот происходит разговор с глазу на глаз при бесстрастном переводчике, после чего Молотов едет в Берлин, а Риббентроп летит в Москву, и его встречают на Центральном аэродроме. Кавалькада черных правительственных машин — «собачья свадьба» — катит по оцепеневшей улице Горького. Риббентропа встречают со всем почетом и радушием, в Большом театре к его приезду готовят «Валькирию» в постановке Эйзенштейна, Московская филармония приглашает Берлинский симфонический оркестр, тут же оказывается, что рейхсминистр очень любит балет и балерин (ему предоставляют такую возможность), но это, так сказать, культурная программа, не нам выяснять, кто из балерин прославленного Большого был запущен к Риббентропу «ласточкой», а потом, может быть, все это досужие вымыслы западных историков, которые любят копаться в старом белье, главное — был заключен договор о ненападении, явившийся полной неожиданностью не только для мировой общественности, но и для советских людей.