Игорь Лебедев - Расстрел на площади

Эта его улыбка, и суматошные жесты, и желание проявить осведомленность во всем и обязательно напутствовать земледельцев, погрозив коротким и толстым указательным пальцем, — все это смотрелось хуже некуда, и Игорь тотчас припомнил весьма язвительные заметки из американских газет, где про главу Советского государства говорилось не иначе как со снисходительной интонацией.

Хрущев и вправду слишком часто вел себя так, будто нарочно желал подставить себя под удар, вызвать кривотолки и смешки — такие, как этот, прозвучавший в темном зрительном зале провинциального городка.

Игорь испытывал чувство, схожее с физической болью, когда Хрущев становился объектом насмешек. Он взрывался, когда в подвыпившей компании кто-то пытался рассказать анекдот про кукурузу.

В тот день, когда отчим, смертельно больной, но все-таки живой, вернулся домой из ниоткуда, из могилы, Игорь впервые подумал о том, что есть справедливость на белом свете.

Над кроватью отчим повесил портрет Хрущева.

— Этому человеку я обязан всем, — сказал отчим. — Ты даже представить себе не можешь, Игорек, сколько невиновных людей вернулись на свободу благодаря ему одному…

Игорь видел, как на глазах менялась страна.

Как и многие, он рыдал в тот день, когда черная тарелка репродуктора голосом Левитана объявила о том, что «скончался Великий Вождь и Водитель Коммунистической партии и Советского государства…».

— Сталин! — кричал Игорь, растирая по лицу слезы и не стесняясь этих слез. — Мама, что же будет?! Сталин умер.

В хмурый мартовский день он пытался попрощаться с Великим Вождем и был едва не раздавлен в толпе.

Ему казалось, что смерть Отца и Водителя есть конец всего, вселенская катастрофа, и жизнь закончилась.

Он был потрясен, когда арестовали и расстреляли Берию.

А потом жизнь вдруг стала набирать обороты, и Игорь не без замешательства убеждался в том, что не все, казавшееся правдивым и истинным, было таковым на самом деле.

Он перечитывал скупые сообщения о XX съезде партии и носился по знакомым, стараясь отыскать доклад Хрущева о культе личности Сталина.

Он еще не понял, что случилось, но успел осознать, что произошло нечто важное, необыкновенное, поворачивающее страну и незримо отражающееся в судьбе каждого ее гражданина.

Потом в Москве состоялся студенческий фестиваль, на который — такого на памяти Игоря еще не бывало — съехались люди со всех концов света. Они свободно разгуливали по улицам, пели песни на незнакомых языках — и никто их не называл шпионами, врагами и диверсантами.

Конечно, нельзя было терять бдительность, тем более ему, будущему сотруднику органов безопасности, но, счастливо млея в праздничной толпе, Игорь думал о том, как все хорошо и замечательно, что все люди — братья и что планета — одна на всех.

Хрущев стал для него символом этой новой жизни, нового мира. Когда Игорю приходилось выполнять очередное задание, он всегда вспоминал лицо Первого секретаря и говорил себе: все, что нужно сейчас сделать, — на благо страны и Никиты Сергеевича Хрущева.

Он был безжалостен к врагам СССР и врагам Хрущева.

Он не мог простить братьям Сетчиковым, когда, переговариваясь между собой и не зная, что и у стен бывают уши, они назвали Никиту Сергеевича Хрущева «кукурузником» и «хохляцким дурачком». Игорь даже обрадовался, когда по возвращении получил приказ «не допустить, чтобы воздушные гимнасты Сетчиковы выехали из страны». Хотя обычно от подобных приказов он впадал в долгие и продолжительные депрессии, впрочем не заметные ни для кого.

Сюжет с Хрущевым закончился, на экране возник новый титр, однако у Игоря уже было безнадежно испорчено настроение. Он поднялся из кресла и направился к выходу.

— Покурить? — недобро проскрипела билетерша. — Возвращайся скорее, а то не пущу!

— И не надо, — сказал Игорь.

Обалдевшая от такой наглости, старуха даже не сразу нашлась, что ответить, а когда наконец сообразила, строптивого зрителя и след простыл.

Игорь шел по засыпающему Новочеркасску и размышлял о том, как хорошо, если бы вдруг произошло чудо и он смог встретиться с Хрущевым один на один, чтобы в доверительной беседе «за рюмкой чаю» высказать этому низенькому, круглолицему, с суетливыми движениями пожилому человеку безмерную благодарность и признательность, которые питал рядовой сотрудник Комитета госбезопасности к первому лицу государства. И еще — попросить Никиту Сергеевича вести себя осмотрительнее, не подставляться, не давать повода недоброжелателям. Шуточки в адрес Хрущева, которые то и дело шепотками звучали повсюду (или вот такой ехидный смешок, раздавшийся в темноте зрительного зала), ранили Игоря в самое сердце. Ему так остро хотелось защитить Никиту Сергеевича от нападок, от злого слова или взгляда, что к горлу подкатывал соленый комок. И Игорь чувствовал себя счастливым оттого, что является частью — пусть крохотной, пусть ничтожной, — но частью общего дела, рядовым юнгой на великом корабле под названием «СССР», который ведет к победе Хрущев.

«Я с вами, Никита Сергеевич! — думал Игорь, ощущая, как восторженные слезы закипают на глазах. — Будьте спокойны: мы все с вами!»

Хрущев спал дурно.

Ночь напролет ему мерещился муторный сон, где сам он, отчего-то облаченный в белую развевающуюся простыню, вдет по серой сумеречной пустыне, и песок зыбится и уходит из-под ног, и ступни увязают в этом мягком и вязком, как тесто, песке.

Хрущев проснулся, весь в липком поту, и еще долго ворочался в постели.

Вставать было рано, а сон уже не шел, — может, и к счастью, сам для себя решил Хрущев.

В последние год-два (он тщательно скрывал это от всех, даже от домашних, даже от личного врача) Хрущев стал ощущать непривычную, тяжелую усталость, наваливавшуюся на него с раннего утра и преследовавшую затем день напролет.

Он шутил, смеялся, гневался, читал докладные записки и подписывал государственной важности бумаги, сохраняя на лице выражение победной уверенности, однако внутри чувствовал странную, вяжущую пустоту.

Он гнал прочь мысли о старости, он был уверен, что просто-таки обязан жить как полный сил и энергии молодой еще человек, но, когда оставался один и, сбросив маску всегдашней бодрости, подходил к зеркалу, спрятанному в створке платяного шкафа, он видел перед собой дряхлого старика с потухшими глазами и тонкими, сжатыми в нитку губами на круглом, нездорово пухлом лице, и этим стариком был он сам.

Он удивленно вглядывался в собственное отражение, будто не веря, будто не желая признать очевидное.

Он упрямо встряхивал головой, и приподымал подбородок, и усилием воли заставлял себя превратиться в прежнего, сильного и хитрого, политика до мозга костей, способного лавировать в самой сложной ситуации, всегда убежденного в собственной правоте, а еще в том, что нет на свете человека, который бы тут же, сию минуту, не исполнил любую его волю. (Подо всем светом Хрущев, как само собой разумеющееся, подразумевал СССР — на остальной мир он против воли глядел как на нечто куда менее значительное, почти случайное, которое по недоразумению забыли сбросить со счетов, и теперь — конечно, только на словах, только на словах — с ним тоже приходится считаться.)