Игорь Лебедев - Расстрел на площади

«Ишь ты, как заговорил, голубь мой!» — Игорь пристально смотрел на Сомова.

— Бумагами здесь, правильно говоришь, Василий, не обойдешься. Но и с кондачка не возьмешь. Тут все обдумать надо. Смотрите, сейчас вас приперли этим пресловутым праздником освобожденного труда. Вот тут и надо силу проявить, показать, что вы действительно не бычки на веревочке. Троим нам с этим не справиться. Я за правду тоже пострадал. Дело было, потом расскажу, из института вылетел. Так что тут не писать, а действовать надо. У меня есть соображения. — Сомов внимательно слушал. — А ты уверен, Василий, что нас другие поддержат? Что не останемся в одиночестве?

— Не вопрос. Я своих ребят знаю, они мне верят. И насчет других цехов не беспокойся, соберемся вместе. У нас еще те, старые казаки.

«А каким казался тихим, благонадежным завод, и вот стоит копнуть… Нет, не зря Бугаев меня сюда послал!»

— Тогда слушай, Василий. Я уже говорил, нужно силу свою, сплоченность показать. Как наши деды в семнадцатом. Они что делали, чтобы на себя внимание властей обратить? Устраивали забастовку. Я, конечно, не призываю к таким крайним методам.

Но предлагаю в день освобожденного труда выйти на работу, не работать, организовать пикеты возле административного здания, написать лозунги с требованием повысить зарплату. А что они нам сделают? Так и до начальства городского дойдет, сразу зашевелятся. Идет?

— Ой, мальчики, больно что-то вы громкое задумали. — Лида покачала головой. — Мне даже страшно.

— А чего тебе страшно, Лидок? Ты тут при чем? — заулыбался Сомов. — Твоя помощь не нужна.

— Нужна, — строго прозвучал голос Игоря. Он уже почувствовал себя авторитетным идейным руководителем. — Нужна. Женщины в таких делах большая сила. Ты нам очень поможешь, Лида.

Они договорились собраться завтра вечером и обсудить детально план действий. Игорь хотел видеть тех, кто поддержит их идею, поэтому с Васькой было условлено, что он приведет своих друзей. Лиде было поручено разыскать Победу и с нею обговорить несколько женских кандидатур, которые могли бы войти в «штаб по организации срыва праздника».

Она тут же вспомнила про многодетную Абрамову. Правда, за такие выступления никаких путевок ей не посулишь.

Виссарион буквально повис на Победе. Собираясь в парк, она надела блузку, к которой вообще нельзя было прикасаться. Она мялась даже оттого, что на нее дул ветер. Но разве это можно объяснить мальчишкам? Особенно родному брату. Особенно такому брату, как Виссарион. Своими грязными от природы пальцами он вцепился прямо в белоснежную ткань Побединой блузки, размахивал перед ее носом буханкой хлеба, которой наверняка только что играл в футбол, и что-то говорил.

Когда Победа окончательно смирилась, что рукав блузки безнадежно испорчен и что теперь ей придется снова идти домой, чтобы переодеться, она вздохнула и попросила Виссариона повторить все с самого начала.

Ее братец нес какую-то чушь. По его словам выходило, что ему угрожала страшная опасность, но какие-то солдаты его спасли. Правда, из-за этого теперь и сами солдаты попали в переделку. Они серьезно ранены, им требуется медицинский уход, а сам он, Виссарион, с такой задачей один справиться ну никак не может.

— Опять хлеб, что ли, уронил? — спросила Победа, когда Виссарион наконец умолк.

— Что хлеб?! Тут такое…

— Вот тебе деньги, — сказала Победа. — Сбегай, купи новый.

— Ты…

— Я маме ничего не скажу.

— Ты что, мне не веришь?

— Я все понимаю. Ты ходишь в булочную, как Суворов через Альпы. Для тебя донести до дома булку хлеба тоже подвиг. Но это совсем не значит, что мне жалко дать тебе двенадцать копеек.

Виссарион повертел в руках испорченный батон и опустил голову.

— Он вон там, за тем домом.

— Кто?

— Раненый солдат. — Виссарион потащил Победу за собой. — Я говорю тебе, он меня спас. Я ехал на автобусе и чуть с него не свалился. То есть чуть из него не выпал. А он… Он не дал мне упасть, только вот сам…

Они прошли через разобранное ограждение, через засыпанную строительным мусором площадку и оказались возле низкой двери в недостроенном здании.

— Здесь, — сказал Виссарион шепотом. — Только пригнись.

Митя сидел на грязном бетонном полу, держался рукой за лоб. Он сидел так не потому, что у него кружилась голова или сильно болело ушибленное место. Он просто пытался хоть как-то привести в порядок мысли, но из этого ничего не получалось. И он только глубже и глубже закапывался в свои проблемы.

Вот он и дождался первого увольнения. Выходит, прав был сержант, когда вместо этого заставлял его чистить туалеты. Что он теперь, интересно, скажет? Да что там сержант?! Наплевать на него. Вот Школьник…

Митя коснулся рукой раны на голове. Кровь уже почти остановилась. Может, еще обойдется. Да, а фуражка где? Он оглянулся направо, налево и тут понял, что фуражка свалилась у него с головы, когда он прыгал через забор. Или нет… А что, если он уронил ее возле автобуса? Его же сразу найдут. Там ведь на внутренней стороне фамилия…

Пока ее глаза привыкали к темноте после яркого солнца, все, что она могла разобрать, была черная на белой стене надпись, сделанная мальчишками: «Димка дурак». Победа сделала шаг вперед и чуть не споткнулась о вытянутые поперек узкого прохода ноги в перепачканных пылью армейских сапогах. Она подняла голову и увидела самого обладателя этих сапог. Коротко стриженный очень молодой парень сидел возле стены прямо под надписью и смотрел на Победу. На его лбу, вдоль линии роста волос, Победа заметила небольшую рану. Кровь уже остановилась, но все его лицо и ладонь, которой он зажимал рану, были в красных разводах.

Победа охнула и наклонилась к нему:

— Где это вас так?

— Ударился, — заговорил Виссарион. — Сначала об автобус, а потом здесь.

Победа заметила, что парень смутился и даже покраснел. Значит, сотрясения нет, почему-то подумала она.

— Я фуражку где-то посеял, — вдруг сказал Митя.

— Где? — засуетился Виссарион.

— Не знаю. Если возле автобуса, совсем плохо… Я пойду поищу ее.

Нет, решила Победа, в таком виде ему никуда выходить нельзя. Любой милиционер или военный патруль его обязательно остановит. Она отправила Виссариона домой, заставив его два раза перечислить все, что нужно было оттуда принести.

Митя чувствовал себя уже довольно хорошо, во всяком случае, гораздо лучше, чем выглядел, и мог бы сам позаботиться о себе, но он боялся, что эта девушка уйдет. Почему ему не хотелось, чтобы она уходила, он даже не задумывался.

— Победа, — представилась девушка.

— Что? — переспросил он.

— Все удивляются.

Виссарион принес воду в большой бутылке, йод, бинт, моток лейкопластыря, вату, иголку, нитки, еще какие-то мелочи, которые Митя не разглядел, щетку и даже гуталин. Победа вытерла Мите лицо, прижгла рану йодом и перевязала Митю. Тем временем Виссарион превратил его сапоги в сверкающее черное совершенство. Он полюбовался своей работой и умчался на поиски фуражки.