Игорь Лебедев - Расстрел на площади

Петухов стоял возле окна, выходившего в сторону проходной. До людей, скопившихся возле проходной, было довольно далеко, настолько, что отсюда они выглядели единообразной серой массой, и все же Петухов предпочитал смотреть на них сквозь тюлевые занавески.

— В приемной Милютенков.

— Да видел, знаш-кать, как он сюда несся. Что он говорит?

— Как только он будет способен на членораздельную речь, я его сразу впущу.

— Паникер, — снисходительно бросил Петухов и вернулся к столу.

— Я думаю…

— Да?

— Я думаю, что надо позвонить Ивану Андреевичу.

— Певцову? Да не, обойдется.

— Позвоните, — настаивала секретарша, отлично понимая, что решение давно уже принято. — Певцов все равно об этом узнает. Пусть лучше от вас.

— И что, знаш-кать, я должен буду ему сказать?

— Что держите ситуацию под контролем. Что ничего страшного не произошло. Вот только среди рабочих есть отдельные личности, которые занимаются антиобщественной пропагандой.

— Неплохо, знаш-кать. И поэтому необходимо принять меры по усилению правопорядка на территории завода?

— Да. На всякий случай. А для большей убедительности назовите ему нескольких конкретных виновников.

— Даже так?

— Я думаю, Милютенков расскажет вам сейчас обо всем достаточно подробно.

Петухов кивнул.

— Тогда набери Ивана Андреевича… знаш-кать… минут через двадцать, договорились? — И его приятная улыбка проводила ее до самой двери.

— И сделай нам чаю! — крикнул Петухов секретарше через закрывающуюся дверь.

— Вам с лимоном? — успела спросить Лидия Ивановна входящего в кабинет Милютенкова.

Тот не сразу сообразил, что обращаются к нему. А когда сообразил, дверь уже закрылась, и он кивнул неизвестно кому.

— Так что там происходит? — со вздохом спросил директор.

— Они недовольны расценками и хотят написать письмо.

Вошла секретарша с чаем. Петухов подождал, пока она выйдет.

— Кто недоволен расценками?

— Рабочие. Сперва они все вразнобой кричали, а потом Карл Маркс встал на трибуну и началось.

— Карл Маркс?

— Да, Карл Маркс из литейного.

— Знаш-кать, Калабин. А еще кто выступал?

— Да много народу. Алешка Самохвалов, Гена Рязанко… А потом Володька Кречетов сказал, что все эти изменения расценок — обман и надо писать письмо Хрущеву. Чтобы он, значит, разобрался.

— Хрущеву? — Директор постучал пальцами по подоконнику. — Ну а ты что сказал? Вступился хоть за руководство?

— Я? Меня даже не подпустили.

— Да ты, знаш-кать, и не рвался?

— Как это не рвался?! Я с Васькой Сомовым стоял и говорил ему, что надо что-то делать, что-то сказать, чтобы все немедленно разошлись по цехам.

— Значит, и Сомов там?

— Да. Он-то как раз и сказал, что, мол, к писателю надо пойти. Игорю… как его?

Петухов молчал, давая возможность Милютен-кову вспомнить фамилию писателя самому.

— Захарченко, — наконец произнес Тарас.

— Захаренко, — со значением поправил директор.

Милютенков преданно глядел в лицо директору и готов был отозваться на его любое слово.

— Бери бумагу, знаш-кать, — сказал директор, как бы между прочим. — Чего сидишь?

Вожак заводских комсомольцев взял чистый лист бумаги из стопки на директорском столе, подвинул к себе чернильный прибор: ручку с белым пером и тяжелую металлическую чернильницу и замер в ожидании.

— Пиши, — сказал директор.

— Что писать? — удивленно воззрился на него Тарас снизу вверх.

— Пиши докладную. Обо всем, что ты мне рассказал. И обязательно, знаш-кать, фамилии укажи. Кто выступал… Кто там вообще чего делал, обо всех…

Только теперь до Милютенкова начало доходить. Самое глупое было то, что ведь он сам сюда пришел. Пришел за помощью. А угодил в ловушку. Он робко, робко и бестолково попробовал дать задний ход.

— Я… я всех и не видел…

— Напиши обо всех, кого видел.

— Но я все уже рассказал. Зачем же мне еще и писать?

— Во, знаш-кать! — деланно изумился Петухов. — Да ты, никак, считаешь, что я тебя заставляю это делать? Нет, брат. Не хочешь — не пиши.

Милютенков молчал, не зная, как себя повести.

— Дурья твоя башка, — заговорил Петухов тоном старшего брата, — сегодня я на это выступление рабочих должен буду написать рапорт в горком партии. И в нем я, конечно, сошлюсь на твои слова, на твои наблюдения. И, естественно, должен буду приложить к рапорту твою докладную. А если ее не будет, если узнают, что ты писать ее отказался, представляешь, что о тебе там подумают? — Директор сделал небольшую паузу. — Какая там после этого партия? Тебе в комсомоле бы тогда, знаш-кать, удержаться!

Милютенков поднял на Петухова умоляющие глаза. В них стояли слезы. Как в детстве, когда их вместе с Васькой Сомовым поймал милиционер. Тогда Васька не стал распускать нюни и провел полночи в кутузке. А Милютенков, сквозь сопли промямлив, что больше он никогда не будет, во весь дух помчался домой. Наверное, в тот день их пути и начали расходиться. А теперь он и вовсе должен был оставить Ваську Сомова по ту сторону забора. Окончательно. Милютенков опять, как и тогда, сделал глупость, если не кое-что похуже, только ныть «я больше не буду» и давать честное слово теперь было некому.

«Э-э, парень, — решил про себя Петухов, глядя в глаза, а потом в затылок начавшему писать донос Милютенкову. — Да ты не только дурак, ты еще и слабак».

«Литературный» труд первого комсомольца завода подходил к концу, когда в кабинет заглянула секретарша.

— Певцов на связи, — сообщила она взволнованно.

— Я же сказал, знаш-кать, соединить с ним попозже, — недовольно ответил Петухов.

— Это не я. Он сам позвонил, — развела руками секретарша. — Кажется, он уже все знает…

Такой страстной женщины, как Даша, у Игоря еще никогда не было. Поначалу она всякий раз стыдливо и неохотно подчинялась его домогательствам, казалась равнодушной, однако потом становилась безудержной и смелой. Это сочетание застенчивости и страсти пленяло Игоря и соединялось в великую и пьянящую тайну. Ее тело билось в руках у Игоря, как пойманная рыба, которую невозможно удержать. Надо было либо отпустить ее обратно в родную стихию, либо смириться с тем, что через минуту жизнь навсегда ее покинет. Игорь и сам понимал, что их отношения зашли слишком далеко для провинциального романа, но отказаться от ночи с Дашей он уже не мог. Сегодня, когда на дворе стоял белый день и надвигались важные события, нелепость их связи обнаруживалась с особой отчетливостью. Игорю надо было уже давно быть на заводе, но он медлил и не мог оторвать губ от влажной шеи девушки.

— Мне надо уходить. Скоро придет твой отец. Он когда-нибудь убьет меня.

— Не убьет, мой родной. — Даша зарылась глубоко под одеяло. — Не нужно нам никуда идти. Мир пока обойдется без нас. Пусть все произойдет, а потом мы появимся, как первые люди, совершенно нагие и невинные.