Олег Слободчиков - Заморская Русь

Корпус затрещал. Кто смог — выползли из трюма. Оцепенев от холода и страха, люди хватались, за что могли.

— Держись! — крикнул штурман, не имея возможности даже перекреститься. Это уже был не тот щеголь, который посмеивался на Кадьяке.

Губы его прошептали: «Спаси и помилуй!» Вал обрушился на судно и перебросил его через следующую гряду рифов. Когда волна схлынула, на палубе не было и половины экипажа. Пропал в волнах и сам мореход.

Несколько старовояжных промышленных барахтались среди снастей заваливавшегося на бок галиота. Конец мачты тянулся к отвесному утесу, не доставая до него шагов тридцать.

К следующему удару Прохор успел приготовиться: поцеловал дедов крест, привязал себя к мачте кушаком, пробормотал:

— Ну, дед, пришла пора! Молись за меня!

Ударившись о скалы, волна взметнулась к небу и отхлынула, чтобы налететь с новой силой. При следующем ударе корпус опять затрещал и продвинулся к береговой скале на несколько саженей. Кого-то сорвало, с перекошенным лицом он махал руками, стараясь удержаться на гребне и достичь берега. Но страшная сила ударила его о камни, накрыла пеной и понесла обратно тело с раскинутыми руками. Прохор, глядя на конец мачты, отметил про себя, что корпус судна еще продвинулся к берегу.

Спроси потом, сколько времени прошло, он мог бы сказать, что один миг или один год. Каждая волна кого-то отрывала и когда мачта галиота коснулась концом верха скалы, на крик Прохора отозвались трое. Как только волна пошла назад, он отвязался и стал карабкаться по ней, цепляясь за канаты и побитые реи. Снизу, затаив дыхание, за ним следили три пары глаз. Вот уж он услышал за спиной рокот волны, впереди — чуть меньше половины пути. Под ногами стремительно поднимался клокочущий бурун. До скалы оставалась сажень.

«Только бы не поскользнуться», — подумал Прохор и оттолкнулся от опоры.

Она не подвела. Он приземлился на четвереньки, и почти в тот же миг волна ударила его в спину, будто огромная нога пнула под зад — живи, пес! Прохор отлетел, но вскочил на ноги и побежал вперед. Пена понеслась обратно, цепляясь за суконные штаны, но увлечь не смогла.

Егоров встал в рост, замахал руками, показывая, что выбрался. По мачте полз передовщик Беляев в прилипшей к телу льняной рубахе, купленной на Кадьяке. Привыкший лазить по мачтам, он прошел этот путь быстрей, соскочил на берег и побежал босым. Прохор бросился ему навстречу, подхватил под руку, и только тут их догнала слабеющая волна, скрыла ноги до колен, обдала ливнем брызг.

В двадцати шагах от конца мачты они стояли и смотрели, будто с другого света, на ползущего по ней промышленного. Руки его тряслись, ноги скользили, но выбрался и он. Последний, из матросов-креолов, тоскливыми глазами глядел на стоящих на тверди. Ему кричали, его подбадривали. Он пропустил один вал, другой, третий. Корпус прижало к скале, мачта задралась круче и билась о камень, грозя переломиться. Креол встал на нее неверной ногой, но, замешкался, и, когда долез до середины, белая грива тряхнула судно.

Матрос скрылся в пене. Вот и все. Корпус галиота било о камни, ни одной живой души не было видно среди обломков.

Только тут чудом спасшиеся заметили, что моросит дождь, просекаемый хлопьями снега. На Прохоре была суконная рубаха с дедовой опояской, крест на шее, штаны и сапоги из сивучьих горл. На передовщике Беляеве — льняная рубаха и суконные штаны, облепившие тело, мокрая голова, посиневшие руки и босые ступни ног, на другом промышленном — намокшая перовая парка. Он стал стаскивать ее с тела, отжимать, выстукивая дробь зубами.

— Ну, вот, не утопли — так околеем, вскрикнул со слезами: — Господи, Боже мой, столь лет блуждали, столь раз чудом спасаемы были, и для чего?

Беляев, озираясь со страхом, безнадежно прошамкал:

— Сейчас медведи голодные шастают во множестве, а нам и оборониться нечем.

Поддерживая друг друга, они пошли к реке, которую увидели сверху, потому что на месте стоять холодно. Через полверсты заметили дымок, он показался им чудесней самого спасения. В землянке возле жаркого очага сидели двое коряков и русский казак, рыбачившие в этих местах.

Здесь, глядя на пылающие угли, Прохор вспомнил странные намеки Германа и рассмеялся, подумав: «Может быть, судьба выведет монаха на Алтай, но меня обратно — никогда! Вот те крест!» — хотел приложиться к позеленевшему от морской воды дедовому кресту, и услышал хохот за спиной.

Он вздрогнул и обернулся через левое плечо: это заходился в кашле передовщик Беляев, затянувшись дымом из корякской трубочки.

Если бы инок Герман сказал, что Прошке спрядена судьба мотаться по морям и странам еще четверть века и принять кончину будучи вождем немирного индейского племени апачей, — хохотал бы он до слез, до коликов в животе в той теплой землянке, среди чудом вернувшихся из-за моря.

Рыбаки позаботились о спасенных, накормили и обогрели. Шторм утих через два дня, будто и бушевал только для того, чтобы разбить невзлюбившийся галиот. Улеглись волны, очистилось небо от туч, показалось солнце. Все то же синее море, вздыхая отливами, ласково набегало на берег.

Ему ли виниться перед человеком? Отбуянило и воротило морду от жертв: хватит, мол, с вас и того, что больше не сержусь.

Чудом спасшиеся со здешними казаками пришли к тому месту, где разбило «Предприятие…». При тихой погоде и солнце открылось зрелище ужасней, чем в шторм. Обломки судна, лоскутья мехов в песке и тине, опутанные водорослями руки и ноги людей, а то и бесформенные куски тел были разбросаны по берегу на три версты. На скале, о которую било галиот, гроздьями висели неузнаваемые тела с застрявшими в расселинах ногами и руками.

Троих доставили в Петропавловский гарнизон к комиссионеру Компании лейтенанту Подушкину. Выслушав спасшихся, он вздохнул и перекрестился:

— Такова последняя пристань моряка. Второе судно разбито за эту осень.

— Еще кто? — спросил Прохор.

— «Святой Георгий» брошен экипажем под Нижнем Камчатском, но все живы, ушли в Охотск на «Иоане…» Набились, как сельди в бочку, не захотели ждать транспорт.

С Камчатки Прохор и передовщик Беляев ушли на Охотск компанейским тендером. Третий из спасшихся был камчатским мещанином, он выхлопотал себе должность при складах и остался зимовать. Шли в Охотск весело, хоть и при малой команде. Работой пассажиров не утруждали, чаркой не обносили: собирались на юте послушать бывалых людей о житье за морем. Беляев после выпитого распалялся, вспоминая о скитаниях, неведомых островах, о голоде и холоде, штормах и морской нечисти, влекущей корабли в неведомое. Всего этого Прохор и сам хватил с лишком, но с любопытством слушал морского неудачника, насмешившего все партии от матерой Америки до Уналашки. А в душе заново переживал гибель спутников, перед внутренним взором то и дело являлись глаза штурмана, смытого за борт, и того, последнего, сорванного с мачты, слышался вопль чудом спасшегося камчатского мещанина: «Господи, Боже мой, столь лет блуждали, столь раз чудом спасаемы были, и для чего?» «Для чего?» — думал теперь Проход с грустной усмешкой в отросшей бороде.