Олег Слободчиков - Заморская Русь

Перед дальней дорогой возвращенцы конопатили и смолили пакетботы лебедевской артели. Из двухсот промышленных, прибывших на «Святом Георгии» с партией Коломина в 1783-м году и на «Святом Иоане» с партией Коновалова в 1789-м, собирались в Охотск меньше восьми десятков.

Большинство из них были в долгах перед пайщиками.

В сентябре партии стали возвращаться на Кадьяк. Ульяна прибежала от Филиппа, ходила по пятам за мужем, пока он сдавал дела и меха. Как обычно, крепость после промыслов гуляла.

— Переменилось все! — озирался Прохор.

— Что переменилось-то? — не понимал Сысой.

— Незнакомых много… Чужих. Пьяных — больше, веселых — меньше.

Сысой с недоумением пожимал плечами: служащие сменились почти наполовину. У многих кончился контракт, с последними транспортами прибыло много новых людей. Старовояжные гуляли особняком, часто с алеутскими и кадьякскими партовщиками. Новоприбывшие держались отдельно. Так было и прежде. Кенайские аманаты были под стражей, якутатские и ситхинские расхаживали среди гулявших с таким видом, будто они здесь хозяева. Стыдные места у всех были закрыты, потому что крещены.

Некоторые носили кожаные и суконные штаны. «Не печалиться же оттого?!» — думал Сысой, не понимая друга.

На другой день тоболяки с Прохором и Ульяной пошли в церковь — с полуночи, готовясь к причастию, не ели и не пили. Баранов стоял с дочерью на руках в первом ряду. На голове — новый парик, посыпанный пудрой, на груди — золотая медаль. Было многолюдно и душно. Церковь набилась новоприбывшими и новокрещенными. Службу вели братский келарь Афанасий с иеродьяконом Нектарием. Братья молодой Иоасаф и Герман с Осипом Прянишниковым и безносым приказчиком пели на клиросе. К началу литургии верных в церковь вошли офицеры и штурмана, явно опохмелившиеся, протиснулись в первый ряд, оттеснив даже правителя. Сысой подумал, Афанасий делает вид, что не замечает беспорядка, чтобы не ронять достоинства и не нарушать службы, но когда причастники стали выстраиваться в тесную очередь, долговязый келарь стал стыдить стрелков и работных, лезущих вперед господ дворян.

«После причащусь,» — подумал Сысой и стал проталкиваться к выходу.

Едва он очутился во дворе — загрохотали пушки. Народ толпой повалил из церкви.

— Андреич! — крикнул караульный со сторожевой башни. — На батарее непонятно что, бегают отчего-то все!

Вскоре оттуда подали сигнал флагами, требуя байдару для раненого. От причала пошли сразу несколько лодок. Со стены видно было, как к воде несут тело. Едва большая байдара повернула обратно к крепости, в бухту вошел ветхий галиот, салютующий флагу из ружья. В окружении мечущихся по воде лодок он подошел к причалу.

Из байдары на руках вынесли молодого тоболяка Бабыкина, попавшего под пыж холостого выстрела. Бледный пушкарь Темакаев суетливо оправдывался:

— Думал, почудился галиот! Фитиль запалил и боюсь опозориться…

Обернулся еще раз — этот в стороне стоял, караульным, — кивнул на раненого. — Потом гляжу — лежит и парка дымится…

Сысой склонился над земляком, заглянул ему в глаза и понял — умрет.

— Надо идти за Феклой! — поднялся, крестясь.

С галиота со стершейся надписью на борту, сходили тощие люди. Баранов, приглядевшись к седобородому старцу, вскрикнул:

— Ты ли, Беляев?

— Я! — ответила тень. — Провинились мы перед Господом, или Русьматушка не приемлет назад. Водит нечисть по морю, измывается…

Суеверно крестились старовояжные, с опаской поглядывали на странное судно. Ни тени насмешки уж не было в лицах. Только служилые штурмана, не стесняясь умирающего Бабыкина, гоготали, разглядывая низкие мачты, предлинное, нарощенное, перо руля. Громче всех потешался вольный мореход Колбин. Он знал толк в навигационном искусстве и судостроении.

— Я же тебе штурмана давал, чтобы довел до Уналашки? — удивленно спросил передовщика Баранов.

— Благодарствуем, дошли до Уналашки. — отвечал Беляев. — После за другим судном следовали на запад. Но сделался шторм, и мы его потеряли.

Потом пал туман, и снова три недели носило невесть где. Затем увидели землю, подошли, чтобы воды набрать, встретили лебедевского промышленного Лукина с дикаркой. Он нам молебен отслужил, трюма вымел и довел до Уналашки. Там мы, от греха подальше, опять зимовали, а весной с киселевской артелью промышляли. После увязались за вашей «Катериной» и опять потеряли ее. Шли на закат, как положено, попали в шторм, вынесло нас на острова, где были хорошие промыслы. Оттуда пошли на закат и увидели Кадьяк.

На этот раз старовояжные служащие скитальцам сочувствовали, поминая судьбу шелиховского галиота «Святой Михаил».

Сысой взял в запасном магазине подарки для домочадцев, водки, чая, сладостей и пошел через гору в Сапожниковское хозяйство. По дороге думал, сразу ли сказать жене, что Бабыкин умирает или потом. Все равно придется вести ее в крепость утром. Он вернулся к дому засветло. Филипп с незнакомой креолкой, новой сожительницей, таскал сено под кровлю. Фекла работала в огородах. Увидела мужа, ойкнула, кинулась к нему, подталкивая вперед сына.

Сысой после разлуки залюбовался женой. Одной рукой подхватил белоголового Петруху в рубахе до колен, другой — прижал ее к себе, желанную, близкую. Она неловко прильнула, раскинув в стороны перепачканные землей руки.

Втроем они вошли в дом. Сысой перекрестился на образа, развязал мешок, стал вытаскивать подарки. Филипп, увидев штоф, перехватил его и спрятал от сожительницы, шепча:

— Баба как баба, только до зелья удержу нет… Если найдет — одна выжрет.

Фекла засуетилась — мужа с дороги кормить надо. Раз и другой Сысой повторил:

— Баню мне надо, а не ужин! — потянул за собой жену: — Иди-ка растопи, а я воды натаскаю.

То ли она не понимала, отчего так срочно мужу понадобилась баня, то ли за важными бабьими делами не вняла намекам. Сысой мотнул головой с захолодевшими глазами и подкатила к горлу привычная неразделенная тоска.

Он вздохнул, обиженно опуская глаза: «И когда ж ты в бабью пору войдешь?» Сухо рассказал про случившееся с Бабыкиным. Фекла охнула, опустившись на лавку, и тут же вскочила.

— Надо идти!

— Надо! — согласился Сысой. — Но не сейчас. На рассвете.

Сказал и пошел топить баню, чтобы уединиться от хлопочущих домочадцев. Фекла с Филиппом забегали, стараясь пораньше закончить дела дня. Сысой растопил каменку, лег на поленья, как зверь неприхотливо принимая удобную позу на чем придется. Через раскрытую дверь потянулся дым. Он откупорил фляжку с ромом, отхлебнул, обернулся к выходу и встретился взглядом с черными глазами креолки. Щурясь от едкого дыма, она пристально смотрела на него.

«Старовата! — подумал. Но тоска вдруг отрыгнулась ромом и выплеснулась злобой: — Эта понимает, что нужно мужу после разлуки… Не мой грех! Да и Филипп не станет обижаться».