Олег Слободчиков - Заморская Русь

Передовщик, бросив тоскливый взгляд на пустую бутыль, стал говорить скромно и негромко:

— Хоть медновцы и пожгли лебедевских прошлый год, у нас с ними был мир. А осенью, шли мы с промыслов, подплывает к нам Михейка-тойон, который зимовал Кадьяке в аманатах, и требует компанейское жалование из добытых мной мехов… Так-то! Хоть и спорили с лебедевскими, но, пока их крепость стояла — устье Медной реки было нашим. Теперь — ничье и чугачи с медновцами воюют из-за тамошних промыслов. Снова строиться надо на Нучеке или на устье Медной, иначе и якутатские, и ситхинские промыслы потеряем. А там сейчас никто, кроме Ваньки Кускова, не удержится.

— Ну, похвалил, Демидушко… Ну, осчастливил, — обиженно проворчал Кусков. Но по тишине среди собравшихся, по смущенным лицам промышленных понял, что крепость придется восстанавливать ему.

Баранов шевельнул котовыми усами и стал закруглять разговор.

— Выходит так, мелкие партии отправляем по прежним кормовым местам, две большие, сводные, под Якутат и Ситху?! — обвел собравшихся взглядом, принимая молчание за одобрение. — С якутатским управляющим что делать?

Теперь у Поломошнова вражда со Степаном Ларионовым и промышленные там между собой грызутся… Заменить управляющего боюсь. Годами потом отписываться придется на его обвинения.

Поговорив, стрелки и передовщики стали расходиться по своим жилам.

Ворчали недовольные: Баранов не дал разгуляться, выставил водки — усы намочить. Сысой с Василием зашли в его избенку. Фекла со скучным лицом сидела на том же месте в той же позе.

— Ну и баба! — рассмеялся Сысой. — Камень. Где поставил — там взял.

Транспорт пришел к началу промыслов. «Финикс» привел на Кадьяк подпоручик Талин и опять в кратчайший срок. Кроме съестного и другого необходимого припаса с транспортом прибыли новые мастеровые и три специалиста навигационного искусства: вольные штурмана с патентом Иркутской канцелярии — Пышенков и Колбин, а еще архангельский служилый немец по фамилии Потаж в статском чине четырнадцатого класса. Монахам прислали много церковной утвари, вина, икон, книг. Они повеселели, снова начали вести службы в церкви.

С транспортом прислали много новых указов и распоряжений главных пайщиков Компании. Архимандрита Иоасафа духовные власти вызывали в Иркутск для посвящения в сан епископа Алеутского, Уналашкинского, Кадьякского и Аляскинского.

Услышав об этом, Баранов опечалился. Хоть он и считал старого Иоасафа достойным быть здешним Владыкой, но понимал, что миссионеры в Иркутске помоют его косточки среди высших чинов, да и всей Компании от них достанется.

Подпоручик Талин, от похвал, что необычайно быстро и умело привел судно, загордился и запил. Идти на «Финиксе» обратно, в Охотск он отказался, заявив, что и других свободных мореходов много. Судно с грузом мехов взялись вести Яков Егорович Шильц и вольный штурман Пышенков.

Архимандрит с родным братом невинно убиенного Ювеналия иеродьяконом Стефаном отправлялся с этим транспортом в Сибирь, оба монаха долго махали с высокой кормы судна, прощаясь на полгода, а то и дольше. На причале утирал слезы инок Герман, недавно вернувшийся с Елового острова, где уединялся всю зиму.

С хорошим компанейским припасом, при обычных, но скромных торжествах, партии разошлись к местам промыслов. Ушел и Баранов.

Управлять крепостью он оставил приказчика Бакадорова, начальствовать гарнизоном — отставного прапорщика Родионова. Больные и немощные несли караулы.

Всего через неделю после того, как на галере ушел правитель, в бухту вошла индейская лодка, сделанная из цельного дерева. На веслах сидел промышленный с длинной бородой, на корме — одетая по-русски женщина.

Мужчина в высоких броднях выволок лодку на берег, помог выйти женщине с ребенком на руках.

Ворота крепости были распахнуты, возле них, ругаясь, размахивали шпагами два пьяных офицера. Они были без шляп, в рубахах под камзолами и еле держались на ногах. Прибывший на индейском бате промышленный прошел мимо, бросив на них безразличный взгляд, а те вдруг оскорбились.

— Эй, ты? — закричали.

Промышленный обернулся, удивленно поднимая брови.

— Ты, ты, мужик! Почему не снимаешь шапку, когда с тобой разговаривают офицеры?

Прибывший презрительно усмехнулся, пошел было дальше. Двое кинулись следом:

— Мы тебя заставим снять шапку, холоп!

На этот раз промышленный взглянул на пьяных с любопытством и остановился.

— Шапку-то можем и снять, — пробормотал тот, резко смахнул ее с головы и бросил в лицо ближайшему пьяному. Пока тот тряс косицей, промышленный пинком вышиб шпагу из его руки, перехватил, в три удара выбил клинок из рук второго и стал хлестать обоих по спинам их же оружием. Офицеры завыли, как наказанные детишки, бросились бежать. Из ворот крепости вышел отставной прапорщик Родионов, раскинул руки:

— Терентий Степаныч, какими ветрами?

Тяжело дыша, офицеры повисли на брусьях ворот, закричали:

— В колодки его!.. На каторге сгноим за телесные оскорбления.

Глаза Родионова подернулись красной паутинкой: и господам перечить не смел, и друга по ситхинской кампании не мог не уважить. Смутился, опуская голову:

— Видишь, какие времена настали, — пробормотал. — Скорей бы Александр Андреевич вернулся.

Дворяне снова стали кричать, подступаясь к солдатскому сыну.

— Под кнут, разбойника!.. Рапорт писать будем!

— Что за нужда у тебя? — взмолился Родионов. — Прости, Христа ради. Не дадут ведь поговорить.

— Яшка-тойон в Кенаях одолевает, объединился с чугачами, наши и кенайские селения грабит. Перекинется вражда в Чугацкую губу и Якутат — всем плохо будет. Помогайте, пока не поздно!

— Терентий Степанович, я со своими инвалидами помочь не в силах? Где Андреич, не знаю. Плыви к Кускову на Нучек. Партия Прошки Егорова с Таракановым промышляет возле Медной реки. Ты уж прости, голубчик?!

— Да что там! — отмахнулся Лукин. — Протянул Родионову отнятые шпаги, повернулся спиной к кричавшим офицерам и зашагал к лодке.

На Нучеке Лукина встретили как родного и долгожданного гостя. Будто ледок растаял между ним и знакомыми стрелками и все оттого, что стал сожительствовать с индеанкой. Его не корили, не насмехались, не припоминали прежних проповедей. «Коли ты дошел до греха — то какой с нас спрос?» — читал Терентий на лицах и ему становилось еще горше. Ночами он молился, прося у Отца Небесного не прощения, а кары.

Все, что мог сделать Кусков для лебедевской артели, — собрал из партий, промышлявших неподалеку, полтора десятка старовояжных стрелков. Алеуты, кадьяки и чугачи не желали вмешиваться в дела кенайцев, враждующих между собой. Кусков дал отряду пороха, картечи, два фальконета и муки.