Олег Слободчиков - Заморская Русь

Пакетбот «Зосима и Савватий» ушел следом за «Святой Екатериной». А на ней, без благословения братии и архимандрита, тайно покинул Кадьяк иеромонах Макарий. На Уналашке его нашел иркутский купец Киселев, тоже негодующий на козни шелиховских наследников, стал уговаривать плыть в Россию к самому царю, за правдой.

Монах же в пути проповедовал и пророчествовал, призывая всех природных русских людей вернуться в Отечество, ибо земля эта, чужая и обманная, не примет их, а своя, оставленная, забудет.

На другой уже год до Кадьяка дошли слухи, что Бочаров зимовал на Уналашке и там, весной, отказался взять компанейский груз, но за взятку в двести бобров вывез беглого монаха и артель купца Киселева с шестью алеутами, недовольными Российско-американской компанией. Иркутский купец грозил дойти до царя и Монополию отменить.

Казаки и промышленные, служившие на «Святой Екатерине», рассказывали потом, что Бочаров на Уналашке грозился оставить службу, по старости и поселиться с молодой женой в тихом месте, чтобы безгрешно дожить остаток дней, моля Бога о спасении души и безболезненной кончине.

Всю зиму на Уналашке и лето в пути он провел в вынужденной трезвости, спокойно и тихо, лишь иногда, ни с того, ни с сего, начинал поносить Измайлова, пропавшего в океане на блуждающем «Михаиле». Замечали люди, что старый штурман повадился разговаривать сам с собой. При этом так увлекался, что грозил кому-то кулаком и показывать кукиш на юго-восток, против курса судна. На людях же он то и дело пускался в рассуждения о том, что праведней смириться, как Никола Чупров на Уналашке, чем тащиться невесть куда, чтобы быть зарытым на неизвестном острове, как старовояжный подштурман Филипп Мухоплев.

Но праведные думы оставили Бочарова, едва он прибыл в Охотск. На пару с молодой женой он так запил, что вытрезвить его не смогли ни гауптвахта, ни строгости правителей порта. Так, во хмелю и отправился на Божий суд старый мореход, всю жизнь бесстрашно искавший неведомое, а к концу ее ставший лишним на им же открытых землях.

Он был зарыт без отпевания за оградой кладбища, рядом с утопленниками и самоубийцами. Могила его вскоре затерялась, но многие старовояжные стрелки по ту и другую сторону океана поминали его и молили Бога быть милостивым к грешному. Молился за него и инок Герман. Его молитва имела большую силу

На Благовещение солнце робко пробилось сквозь облака и снова спряталось, начал моросить дождь, просекаемый снежными зарядами. С факторий и одиночек Кадьяка, с ближайших островов к Павловской крепости, шли и шли байдары. Прибывшие крестились на купол церкви, но молчали колокола, отлитые покойными мастеровым Шапошниковым и убиенным Ювеналием.

— Монахи бастуют! — по-стариковски ворчал Баранов, встречая гостей. — С самого Крещения не служат… Одно слово — республика!.. Непонятные времена грядут, — вздыхал: — Воры и те на Благовещение заворовывают, чтобы была удача на весь год, а монахи лежат и брюхо чешут, прости, Господи! Обижены!

Указом запретили им венчать выкупленных рабов без моего согласия:

Компания за них платит, они спешат девок замуж выдать, а я — бегай по всей Аляске, чтобы «преступные акционеры и пайщики» свои деньги вернули…

Сысой с женой и с Васькой Васильевым пришли в крепость пешком из Сапожниковской одиночки, что за горой, на восточном берегу. Отправились оттуда затемно, чтобы привести Феклу к началу праздничной службы, а тут вон что: монахи заперлись и глаз народу не кажут. Фекла постояла в пустом выстывшем храме, с час покрестилась на образа, вышла с посветлевшим лицом, села на крыльце и стала ждать, когда мужчины закончат свои дела.

Васильев зашел в церковь Васильев с огарком свечи в кармане, запалил ее от лампадки, поставил за упокой: зимой у них с Ульяной умер младенец.

Сысой походил по казармам, приветствуя знакомых стрелков, спрашивая о новостях.

— Ишь, харю-то отъел на компанейском молочке, и жена русская краса…

Счастливый! — завидовали ему.

Он, действительно, раздался в плечах и заматерел, входя в зрелый возраст, стала гуще борода. На шутки знакомых не отвечал, только степенно улыбался.

— Что, Слободчиков, не весел? — привечал его правитель Кадьяка и матерой Америки. — Скоро промыслы, придется оторваться от жены…

— Жду не дождусь! — неожиданно буркнул Сысой. — Филипп с моей супружницей спелись: огороды расширять хотят, поля поднимать, ячмень сеять собираются. На работных лишнего не нагрузишь, так они нас с Васькой держат вместо коней.

— Вольному воля, — посмеивался Баранов. — Жеребцов к вашему хозяйству найти не трудно…

Сысой намек понял, усмехнулся в кучерявую бороду:

— Мерина шли, жеребец через неделю сбежит к дикаркам: иначе Филипп с Феклой уморят его работами.

Раз собрались промышленные — надо поговорить. Без былой обрядности передовщики и старосты сошлись в казарме. Сысой нашел жену, сидевшей без дела со страдальческим лицом, отвел ее в землянку к правителю. С каменной улыбкой она села возле печки, положив руки на колени, и опять застыла с печальным видом. Индеанка стала накрывать стол.

В казарме под образами расселись Баранов с Кусковым. Оба в перовых парках и броднях.

— Господ дворян звали? — спросил правитель.

По казарме прокатился сдержанный смех:

— Лейтенанты Сукин и Машин как с Покрова запили, так до сих пор опохмеляются!

— Ну и ладно! — Баранов вытащил из-под лавки неполную четверть и знаменитую круговую чашу. — По глотку хватит ради праздника, — тряхнув, оглядел бутыль. — Надо бы хоть молитву почитать… Васенька? — кивнул Васильеву.

Тот прочел, что посчитал подходящим по случаю, сел, смущенный. Пошла братина по кругу и начался неторопливый разговор о делах.

— Дожились, господа промышленные. Выхлопотали себе штурманов.

Прислали нам офицеров флота, а они, стервецы, компанейских работ исполнять не желают, требуют корабли с командами, искать новые земли… Господина Талина едва уговорил увести транспорт с мехами на Камчатку. Ушел на «Финиксе». Прежде в эти времена никто в море не выходил.

— Надо дождаться еще, чтобы вернулся! — заворчали по углам. — Господа дворяне — народ спесивый и бестолковый!

Баранов, пропустив сказанное мимо ушей, продолжал:

— На Ситхе хоть мир, а строить укрепление колоши не давали. Может, теперь позволят. Прошлый год тойон Михаил-Толстый торговал с нашим другом капитаном Барабером. Как догадываюсь, хотел среди мехов подсунуть лоскуты старой одежды. Барабер схватил двух тойонов, заковал в железо и взял с Ситхи выкуп. Думаю, в этом году колоши будут сговорчивей, уступят нам землю под острог. Там весь зверь. В Якутате промыслы хиреют, в Кенаях — вовсе плохи. Лебедевские до сих пор сидят на Касиловке-реке. Охотское начальство требует выслать их на Камчатку. Они собираются, но, похоже, опять зазимуют: перероднились с кенайцами, живут ради брюха, смотрят, где бы чего урвать без трудов… Среди тамошних колошей распря, они все больше ввязываются в нее. Не узнаю соседушек. Сильная была артель, — правитель озадаченно качнул головой. — С другой стороны, пока они в Кенаях, у нас руки развязаны. Уйдут — вместо промыслов нам придется усмирять воюющих. — Баранов помолчал, дергая себя за ус, и обернулся к Куликалову: — Расскажи, Демид Ильич, что у тебя с медновцами вышло!