Олег Слободчиков - Заморская Русь

Слушал и сам рассказывал. И все казалось ему при этом, будто говорит не он, а кто-то другой.

Через полторы недели тендер бросил якорь на Охотском рейде. Поставив вахту у якоря, команда спустила шлюпку и доставила спасенных на берег.

Прохор ступил на покачивающийся под ногами окатыш охотской кошки, поднялся на нее, окинул взглядом бескрайнее море, белую, бегущую по берегу волну прибоя, хотел крикнуть им злое, загодя приготовленное слово, но не было уже злости.

— Прошка, ты, что ли? — раздался знакомый голос за спиной. В пяти шагах стоял промышленный с недельной щетиной на щеках, со знакомым шрамом среди посеченных ветром морщин. Он был в латаном сюртуке с чужого плеча, в старой шляпе, из-под которой выбился седой чуб, и опирался на палку.

— Петька? Коломин?! — узнал передовщика Прохор, будто они не виделись много лет. Обнялись. И не было между ними ни обид, ни большой разницы, хоть один там был человек известнейший, а другой — простой стрелок.

— Вчера тебя вспоминали, долго жить будешь! — улыбнулся Коломин. — Пойдем в кабак, наши там.

— Надо бы сперва в церковь?! — помялся Прохор.

— К Богу всегда успеешь, а друзья помереть могут! — слова бывшего передовщика прозвучали убедительно. — Чего на меня так смотришь? — спросил он вдруг.

Прохор хохотнул:

— На пугало похож!

— На себя посмотри! — Опираясь на палку, Коломин отступил на шаг, смахнул шляпу на затылок и замотал головой.

На Прохоре была камчадальская парка из перовых, собачьих и лисьих лоскутов, шитых в одно полотно, на голове колпак, похожий на сношенную голяшку.

То ли рубили кабак тунгусы, то ли плотники были пьяны: из его щелей далеко по кошке растекался запах табачного дыма и перегоревший винный дух, издали слышался гомон, кашель и хохот.

— Только здесь, как дома, — Коломин по-свойски толкнул плечом дверь. Из угла закричали, замахали. Бывший управляющий лебедевской артелью выправился, вроде бы, хромать перестал, обретая вид прежнего, знакомого всем, передовщика — дерзкого и решительного.

— Проха? — вскочил с лавки конопатый от оспинок на лице Андрей Храмов.

Егоров кивнул ему. — Каким транспортом? — Не дождавшись ответа, стал обнимать промышленного: — Про волка речь, а он на встреч… С места не сойти — тебя вспоминали, — раздвинул двух незнакомых матросов, усаживая Егорова:

— Положи-ка руку на стол!? Небойсь…

Прохор показал ладонь — вокруг захохотали. Не понимая смеха, он огляделся, узнал многих лебедевцев в непривычных одеждах.

— А где мушкетон? — спросил вдруг Храмов.

— Как где? — пожал плечами промышленный. — Разорвало, еще когда у вас служил. С медновцами, помнишь, война была?

— Было дело, — ухмыляясь, заговорил Храмов. — Нас десять, их — полсотни.

Байдары нам порезали, прижали у камней к воде, стреляют, стрелами забрасывают, а нам и отступить некуда. Палим картечью. Слева от меня дымища, грохот, аж в ушах пищит. Я Петьке кричу — откуль фальконет взялся?

Он мне: «Глянь, вдруг подмога подошла1» Я вдоль воды, гляжу — Проха из дедова мушкетона понужает аж сам от земли отскакивает, как лафет. Отбились, слава Богу. После Проху спрашиваю: «Сколь ты пороха в мушкетон сыпал да картечи?» «По горсточке!» — говорит. Глянул я на его ладонь, а она, что заступ.

Когда с медновцами мирились, тойон хвастал — свинец перестали покупать.

Чешутся, кто грудь, кто брюхо, кто спину, и сыплется картечь. А их шаман, говорили, как идти на промысел или на войну, уд дрочит — прохина картечь, с него сыплется, как из рога…

В дверях показался Шильц в суконном плаще, с ним матрос с «Финикса».

Лебедевские промышленные загалдели:

— Сейчас проверим, обрусел ли его благородие? Четверть поставит с капитанского плеча — наш…

— Садись! — Замахали ему.

Шильц с лоснящимся, выбритым лицом, снял шляпу, подошел, сел рядом с Прохором.

— На чем выбрался? — спросил удивленно.

— На «Предприятии Святой Александры…» — Насмешливо взглянул на него уже захмелевший промышленный.

Шильц стрельнул рыбьими глазами из-под бровей.

— Сегодня был у коменданта, слышал, только трое живы с «Предприятия…» — Так и есть, — кивнул Прохор. — Двое на тендере сегодня прибыли в Охотске.

Мореход вздохнул, не зная, что сказать по-русски:

— Эй! — застучал кулаком по столу. — Я завтра ухожу к востоку! Кто со мной?

Ему подвинули старую шляпу с несколькими ассигнациями и медью, собранными по кругу. Он высыпал в нее горсть серебра.

— Обрусел, его благородие!

Целовальник пересчитал деньги, выставил бутыли. Приварки принесли блюда с вареными рыбьими головами, с плавниками и с икряными колобками.

Шильц подергал шейный платок, покрутил красной обветренной шеей, снова постучал кулаком по столу:

— Сегодня будем пить печально за погибших друзей!

— Ишь чего захотел, — тряхнул чубом Коломин. — Денег не хватит за всех выпить, а в Охотске — водки…

Две чарки пили в печали, не чокаясь, потом снова зашумели, затянули старую казачью песню о веселом житье на Камчатке, где можно прожить семь лет, коли не убьют дикие и не повесят свои. Но если даст Бог, то семь лет на Камчатке проживешь весело… Так пели больше ста лет назад при наказном атамане Владимире Атласове, так пели и они.

«Финикс» не ушел из Охотска, зазимовав по приказу коменданта. Вдоль берегов появился рыхлый морской лед, скрежещущий от прилива. Над черной водой висела луна с разводами, предвещая холода. Прохор получил жалование за последние полгода, остальное решил забрать в Иркутске. Ему предлагали зимовать, но он спешил уйти. Дождавшись большого снега, снарядился в Якутск с казаками на собачьих почтовых упряжках. Напоследок пришел в кабак, зная наверняка, что многие из лебедевских стрелков опять уйдут за море и уже не вернутся. Уйдет и Беляев, если его, старого, возьмут на службу.

Пьяный Прошка Егоров размазывал по лицу слезы и беспричинно срамословил. Никто ни о чем его не спрашивал, все по себе все знали и понимали: еще хлеба не наелись, не отгуляли свое долгожданное, а душа, потаскуха, опять куда-то манила.

— Беляев, а Беляев! — донимал старого промышленного. — Это ты не нужен здесь никому, а у меня много родни, может быть, даже дед живой. А потому я протрезвею, напарюсь, схожу в церковь, а потом в Якутск с почтовым обозом.

В Иркутске получу жалованье, оденусь, приеду домой: золотая цепь на брюхе.

Женюсь… Ох, и заживу-у…

Жизнь людей, зверей, и их промысел — все на Кадьяке зависит от ветров: задует с севера — холода, задует с востока — туманы, повеет с запада или юга — над скалистым островом светит ясное солнце. В одиночке Филиппа Сапожникова, как на Руси, на коньке избенки резные петухи призывали весну, на Благовещение задружная семья купалась в студеной речке, обмывала вешней водой скот, брызгала на домашнюю птицу. За окнами сверкал океан, наполняя дом светом, был слышим день и ночь: белыми гребнями бил и бил в скалы, грозя кому-то гневом. Но вот и он успокоился от бурь.