Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Зато с тобой ласкова! — смеялся Сысой. — Моя-то все коров гладит…

Уродись алеутом, поменялся бы с тобой женами.

— Твоя работяща, — вздыхал Васильев. — С такой чего не жить? Ульке дай волю — весь день будет зевать да мух считать. Правильно Филипп ее учит. Еще бы год-другой пожила при хозяйстве, глядишь привыкла и обучилась.

— Понятно, на что ты намекаешь, Васенька, — посмеялся Сысой. — Я транспорт ждать не буду. Он может и в августе прийти. А до тех пор Филипп с Феклой меня умучают работой. Нынче в партию пойду, а там посмотрим.

— Это ты правильно решил, — обрадовался Василий. И, повеселев, как о пустячном, сказал:

— Тогда этот год я Ульку с собой возьму, сильно просится.

На Антипу-лисогона партии Медведникова и Наквасина погрузились на «Екатерину», под началом штурмана Потажа, монахи отслужили молебен.

Галиот, салютуя из фальконетов, вышел в холодное и капризное апрельское море. Две недели Медведников рыскал по факториям и одиночкам, собирая нужных людей, инструменты и материалы. Штурман Потаж вел судно, куда требовали, стоял вахту, сколько просили, беспрекословно отрабатывая жалованье.

Баранов на галере «Святая Ольга» собирался идти к востоку месяцем позже, после Николина дня. К этому времени партия Тараканова насушила юколы, запаслась чаячьими яйцами. Отстояв службу на покровителя всех странствующих и промышляющих, байдары партии под прикрытием галеры пошли к ситхинским промыслам.

Кричали чайки, увязываясь следом за караваном. Архангельский мещанин Иван Антипин, оглядываясь на Кадьяк, посмеивался:

— Сколько лет на островах! Хе-хе! Пожил, слава Богу! — С хитринкой в глазах кивал Сысою. — От Архангельска до Ситхи красивше твоей Феклы бабы не видывал. Ой, зря оставляешь ее с Филиппом… Седина в бороду — бес в ребро! По себе знаю!

— Ничего, — отвечал Сысой, смеясь одними глазами. — Даст Бог, не похудеет. Молока вволю, репа лучше, чем в Тобольске…

— Ой, смотри, мужик! Баба-то сильно красива. Попутает бес, а Филипп-то рядом… Не такой уж старый и креолку прогнал.

Василий с Ульяной прыскали от смеха, не оборачиваясь к говорившим.

Сысой делал вид, что не понимает намеков, но долго не выдержал, тоже рассмеялся:

— Ничо, даст Бог, от сглазу не родит!

Васильевы обернулись к Антипину, хохоча в полный голос.

— А что, — удивлялся их беспечности архангельский мещанин, — не скопец ведь Филька.

— Дед он наш! — Тоболяки стали грести веселей. Клокотала вода под кожаным днищем байдары. Солнце все выше поднималось над морем, лучилось иерусалимским крестом, суля благополучие.

Сысой склонился над черной водой, глянул в морскую глубь. Как из нави всплыло темное постаревшее отражение: будто дядька Семен глянул с того света. Стрелок отпрянул, бормоча молитву. Вскоре усилился ветер с запада, и караван решил изменить курс, правя в открытое море к якутатскому берегу.

Половина байдарщиков ночевала на галере. Вытянули на нее, просушили и смазали жиром свои лодки. Другая половина по-алеутски связала их в гибкий плот и провела ночь на воде. К утру ветер стих. Кругом было только море.

Не зная, на каком расстоянии караван от Нучека и Якутата, Баранов решил идти к северу. Запас воды был мал, уже к полудню выдачу пришлось сократить, и тут на горизонте показался парус. С галеры стали стрелять из фальконетов, сигналя, чтобы судно остановилось, но там делали вид, что не замечают пальбы и подняли дополнительные паруса. К вечеру ветер стих настолько, что сделался штиль. Караван байдар и галера под веслами стали догонять судно и узнали в нем пакетбот «Северный Орел». Он лавировал из стороны в сторону, отыскивая ветер, но вскоре вынужден был остановиться с обвисшими парусами. На палубу вышел подпоручик Талин и сказал, глядя на подходившую к борту галеру:

— Не чаял здесь встретить своих! А воды я вам не дам — у самого мало.

Баранов скрипнул зубами и повел караван дальше. Ночь провели, как прежнюю: половина байдарщиков ночевала на воде, другая на галере. Утром бочки из-под воды были сухими. Зарозовело небо, и вдали, блистая льдами, показалась великая гора. Она казалась обманно близкой, но все знали, как далек еще путь.

К полудню на горизонте заметили двухмачтовое судно с обвисшими парусами. Когда подходили к нему, кое-кто из промышленных уже держали во рту свинцовые пули — начиналась жажда. Алеуты, которые подошли к судну первыми, были допущены на палубу и плясали на шканцах. Капитан из республиканских штатов, узнав, что на галере находится сам Баранов, пригласил его в каюту, долго беседовал о ценах на меха и нынешних промыслах. Бостонцы поделились с партией пресной водой, в обмен на добытые меха продали муку, чай, тростниковый сахар и табак.

На другой день партия подошла к мысу святого Ильи, где в это время в одиночке жил Терентий Лукин. Завидев караван, он вышел на берег в высоких броднях, в длинной рубахе, от радости встречи даже Баранова обнял, с тоболяками расцеловался. Терентий много говорил и суетился, указывая, где положить байдары, куда нести груз. Русичи пошли в его дом, укрепленный частоколом и нагороднями, алеуты и кадьяки стали готовить стан на берегу, ловили рыбу и гонялись по заливу за нерпами.

В доме гостей встретила молодая чернявая женщина в русском сарафане, с покрытой головой. Из-за печки выбежал мальчонка двух лет, уставился на стрелков черными бусинками глаз. Лукин подхватил его на руки.

— И грех мой, и счастье, — сказал, обернувшись к Баранову.

Его женка расторопно накрывала на стол, улыбалась, стесняясь говорить по-русски. Гости трижды перекрестились и расселись на лавки.

— Как раз на Савву Стратилата родился, — Лукин опустил сына на тесовый пол. — Пусть послужит, как его покровитель — Святитель Пермский, только здесь, в Америке. Ему эта земля не чужая.

— Какой в том грех такого молодца родить? — улыбнулся Баранов. — Ты еще молодой. Мне — за пятьдесят, старик, а ведь тоже позапрошлый год колошка сына родила. Двадцать лет прожил без детей со своей венчанной, все подкидышей растил. Наконец, привалило счастье: дочь, потом сын, а монахи стали требовать забрать у меня единственного сына, чтобы самим воспитать, потому что я с колошкой не могу обвенчаться. Я не дал им младенца — так они на святого Антипу окрестили его Антипатром — «противу отца» значит, чтобы сын на меня не походил и блудником бы не был, — Баранов тряхнул головой, прогоняя заботы и обиды, пристально взглянул на хозяина фактории.

— А у нас к тебе разговор! — Выставил на стол штоф, стал доставать из мешка подарки. Самому Лукину протянул нож в сафьяновых ножнах.

Выдернул волос из седого уса, чиркнул клинком и перерубил надвое. Какой русич не любит хорошего оружия? Глаза у Лукина ожили, засветились.