Олег Слободчиков - Заморская Русь

А с восточной стороны Кадьяка бурлило море, расступались волны, из воды вырывалось пламя. Оно поднималось все выше и выше, расправляя колышущиеся языки, как птица огненная крылья: одно трепетало, указывая на полночь, другое — на полдень. Но не было слышно, ни песни сладкоголосой, влекущей в царство смерти, ни песни радостной, вещающей о славе и жизни беспечальной. Те пламенные крылья, указав кому-то предначертанный путь, стали слабеть, а через несколько дней огонь и вовсе пропал, сгорев дотла, оставив среди волн черный остров с парящей вершиной. И начался проливной дождь.

Всю неделю лилась с небес вода, будто плакали ангелы и души, ввысь ушедшие, об оставлении взывающих к ним. Затонули низины, вздулись реки и ручьи. «Ну вот, не сгорели, так потонем среди грязи!?» — стонали в казармах и одиночках, ожидая гибели. Но кончился и дождь.

Зазвонили колокола на крепостной церкви. Заулыбались обессилевшие люди, надеясь, что беда пронеслась над их головами, а дальше будет только радость. Но беды еще не было: были только признаки ее близости.

Компанейский запас юколы, яиц и жира кончился к началу поста. У Сапожникова осенью был собран хороший урожай картофеля и репы.

Половину, по уговору, работные оставили себе, но в крепости начался голод, и к Юрьеву дню сапожниковские отшельники разделили свой припас надвое, к Спиридонию поделили его пополам еще раз. И все же им жилось сытней, чем в крепости.

Первыми оголодали безалаберные алеуты, не умевшие запасаться впрок, за ними офицеры и чиновные стали бродить по крепости с голодными глазами.

Добровольная прислуга уже не прельщалась их деньгами и бросила господ — лишь бы самим выжить. Те, отощав, стали ходить наравне со всеми по полосе отлива, собирать съедобную траву, рачков и моллюсков. Даже алеутам, целыми днями болтавшимся в байдарах посреди залива, редко удавалось поймать две-три рыбины. Стрелки шлялись по падям, но чаще возвращались с пустыми руками. Возле селений, завидев человека, собаки стремглав бросались в лес. Не подпускали к себе на выстрел даже вороны и чайки. Лютовал голод и в кадьякских бараборах.

Не обошла беда сапожниковское хозяйство. Перед Святками Ульяне сделалось плохо: ни кашляла, ни хрипела, но жаловалась, что внутри все болит, вскоре заметалась в бреду. Сысой побежал в крепость, привел Германа, оторвав его от школы и братских дел. Монах помолился, освятил дом, причастил и соборовал больную. Васька, глядя на него, почувствовал неладное, взмолился со слезами:

— Батюшка, сделай чего-нибудь?!

— На все Божья воля, — инок ласково коснулся его головы и ушел в крепость, отказавшись от провожатых. По его глазам Сысой понял, что Ульяне не выжить.

Печально встречала Рождество задружная семья Филиппа, хоть и было припасено в доме снеди больше, чем у других. Горел жировик, освещая побеленную печь, стол, поникшие лики святых. Васька оторвался от жены, почерневший, худой, посидел со всеми, уронил голову на руки и простонал:

— В Тобольске, нашлась бы добрая душа, заговорила лихоманку… А здесь кого просить? Не шамана же.

Фекла опустив голову, прошептала одними губами:

— Грех это! Может, Господь через гибель душу спасает. Наговором только тело исцеляют.

— Так погадай, пока черти не испортились! — смущенно попросил ее Сысой, водя ножом по скобленым доскам стола. — Теща-то, сказывали, ведьмачила, прости ей Господи! Должно быть, тебя учила?!

Васька, как услышал, так и вцепился в шитый крестами рукав Феклы:

— Попробуй! Помоги! На себя грех возьму, за тебя молиться стану?!

Она опустила голову, слезы закапали на подол. Вдруг поднялась, огрубевшая, чужая, сняла крест с шеи, скинула платок, тряхнула головой и рассыпались волосы по полу, укрыв ее всю.

— Медный котел принеси! — сказала хриплым мужицким голосом, от которого у Сысоя побежали по спине мурашки.

Он быстро сделал все, что велела жена. Она же, нашептав на воду, набросала в котел углей, сняла с Васьки крест и повела в баню. Сысой с Филиппом стояли под образами, молились за нее, как наказала.

В теплой еще баньке было сыро. Тишь и тьма среди выстывших, закопченных стен. Васька выбил искру из огнива, раздул трут, дрожащими пальцами засветил огарок свечи, взятый из холодных рук покойницы, путавшейся с нечистью. Завыл ветер, заскреблись мыши среди сухих веников, скрипнула дверь, качнулось пламя. Поставив на каменку котел, Фекла склонилась над ним, укрыв все своими волосами, нашептала что-то и, откинув с лица спутанные пряди, поманила Василия, шепча:

— Смотри, что будет!

Глянул Васька в котел, на воду, а там Ульяна, старая, худая, полуголая сидит в углу и со слезами что-то грызет…

— Господи, поми… — чуть не перекрестился он.

Фекла схватила его за руку, но было поздно: пропало видение.

Не оглядываясь, они вернулись в дом. Василий держал котел над головой жены. Фекла, бормоча заклинания, вылила в него растопленный воск. Зашипел он и застыл чудным комком. Слепок этот долго разглядывали, мужчины ничего в нем не увидели.

— Вроде, баба брюхатая! — прошептала Фекла. — Может, и ничего, обойдется еще… Ладно уж… Теперь идите из дому. Одна останусь с ней.

Мужчины вышли в сушильню, раздули камелек. Васька, ощупав крест на груди, вздохнул прерывисто, как ребенок после слез.

— Как вспомню, что в бане видел — сердце кровью обливается.

На другой день Ульяна пришла в себя, а Фекла слегла. Мужчины доили коров, варили еду, она же, не принимая ни мужа, ни сына, лежала три дня, глядя пустыми глазами в потолок. Потом слезла с печи затемно и молилась, ударяя лбом о тесовый пол до тех пор, пока не вылезли на лбу шишки вроде рогов.

— Ох, и дура баба, — сокрушался Сысой, глядя на нее. Утром увел жену в церковь. Когда они вернулись, наголодавшись вместе со всеми в Павловской крепости, Ульяна уже могла пить мясной отвар.

На Крещение в крепости стало совсем тяжко: двое умерли, семеро промышленных лежали. Устроив порядок, исполнительный и предприимчивый Кусков стал искать возможность к выживанию, жесткой волей заставил работать приготовившихся к смерти людей. Во все концы Кадьяка были отправлены малые партии. Все, кто в силах, ходили стрелять, что подвернется, ловить рыбу, собирать съедобное. Каждый день жили ожиданием Поторочина с байдарщиками. Под святого Афанасия-ломоноса, шатаясь от голода, к монахам пришли офицеры Талин, Сукин и Машин, просили исповедать и причастить отдельно от других. Афанасий пожурил двоих, что прилюдно восхищались иезуитами, называли миссионеров дикими но, видя плачевное состояние благородных, исповедал и причастил буянов. А те, повеселев, стали выспрашивать, отчего монахи живы и здоровы, хоть едят меньше всех, при том, не имея хлеба, мяса в рот не берут?