Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Что скажет твой Баранов? — ворчал Лукин. — Мало мы с ним спорили?

Все по-моему вышло… Сперва говорил, какая разница во сколько букв пишется имя Божье?! После чужие волосы с бантом надел — дескать, по чину надо блюсти достоинство перед иноземцами, теперь в дворяне записан, и опять, вроде бы, для нашей пользы, для порядка… Так-то! Отступил раз — дальше само пойдет. По себе, грешному, знаю…

И про Якутат предупреждал!.. Галактионов хоть караулы стал выставлять, прежде и этого не было. А вокруг дикие шляются, каюров подстрекают: мол, везде уже косяков перебили, только у вас они живы, придут ситхинцы — все их добро себе заберут. Вот и соблазнились… Нече доверять чужим…

— Теперь все умные! — хмуро отвечал Кусков. — Скажи лучше, что делать?

— Выкупать баб… Взять ценного товара, пороху, да, помолившись, идти к волкам полудюжиной надежных стрелков. А там как Бог даст…

— Ты-то пойдешь ли?

— Да уж не брошу, — обиженно хмыкнул Лукин.

— Гляжу на тебя, — поднял усталые глаза Кусков, — беззлобен, все с молитвой да с наговором, но от боя не отказываешься, кровью не брезгуешь, хоть сказано «не убий…»

Лукин усмехнулся, глаза его стали холодны.

— Нахватались ереси! То же про родичей сказано, не про врага. Будут на твоих глазах убивать детей, жену, а ты, на Господа уповая, только молиться станешь, на все, мол, воля Твоя? Если и была на то Его воля, тебе на судилище ангелы в глаза наплюют — почему не стоял насмерть за кровное? Почему не убивал, если перед тобой был враг?

Кусков пожал плечами:

— Наверное, твоя правда! Как думаешь, кого с собой взять?

— Я да ты, да тоболяки, да Гришка Коновалов все равно пойдет, хоть здесь нужен…

— Труднов хочет идти?!

— У Васьки рожа красная, крови много! — покосился на стрелка Лукин. — На море ничего, а на суше он не ходок.

В полдень при свежем ветре в заливе показался парус малого судна.

Побросав работу, кадьяки, алеуты и русичи выскочили на берег. Вскоре пришел и Кусков с подзорной трубой, приложился к ней, сказал хмуро:

— Правитель старую галеру прислал?! Что за нужда?

Время было штормовым, галера «Ольга» — ветхой.

Судно вошло в залив и бросило якорь. На нем было много народу. Кусков отправил из селения две большие байдары. В одну из них сошли с «Ольги» и набились два десятка пассажиров. Байдара просела по самые кромки бортов и стала возвращаться к берегу. В другую — грузили мешки, тюки и корзины.

Сысой потянул носом воздух и почувствовал в нем запах хлеба.

— Гляди-ка! — сказал передовщику. — Вон, тот, в чекмене, на Прошку Егорова похож?!

Кусков повел тубой, присмотрелся, проговорил хрипло:

— Вроде бы, постарше и ростом поменьше!

Первая байдара уже подошла к берегу. Из нее высаживались незнакомые промышленные. Среди них был чиновник с бритым лицом в сюртуке и шляпе.

Он повертел головой, спросил встречавших:

— Где управляющий?

Ему указали на Кускова в парке и шапке. Он стоял рядом с Сысоем в стороне от других. Чиновный подошел, спотыкаясь о камни,

— Николай Мухин, — представился, сняв шляпу. Сунул руку за пазуху и вытащил пакет. — Александр Андреевич велел передать в руки Ивану Кускову.

— У тебя, Мухин, нет ли родни в Тобольске? — спросил Сысой, удивленно поглядывая то на чиновного, то на галеру, где заканчивалась погрузка.

Чиновник поморщился и сдержанно ответил:

— Курский я, из мещан!

А Сысой, не дослушав, ткнул передовщика локтем в бок:

— Смотри! Тот, в чекмене, нос вытирает, ну как Прошка?!

Кусков сунул ему подзорную трубу и отошел в сторону с Мухиным, рекомендованным Барановым в старосты Якутатского селения. Сысой же начал скакать и вопить:

— Проха, друг! Эх-ма! — прошелся вприсядку, завернелся колесом. Но напомнила о себе рана: шилом заколола в плече разгоряченная кровь. Байдара уже подходила к берегу. Сысой забрел по колено, из лодки выпрыгнул Прошка Егоров — все тот же и какой-то другой. Друзья обнялись и вышли насушу.

— Эй! Соха тобольска?! — раздался насмешливый голос за спиной. Сысой обернулся, удивленно шаря глазами по незнакомым лицам. — Не узнаешь? — беззубо прошамкал чубатый мещанин со шрамленым лицом.

— Коломин? — удивился Сысой.

— Он самый! — кивнул бывший лебедевский передовщик. — Лукин жив?

— Слава Богу!

— Ну и ладно! — старовояжные отошли в сторону, оживленно заговорили. — Бырыма не взял меня управляющим, — добродушно проворчал Петр Коломин. — Совсем лыс стал, усы сбрил, оттого морда стала хитрей прежней. Говорит, вдруг опять всех перессоришь, послужи-ка начальником гарнизона. А мне что?

Хоть начальником, хоть стрелком. Лишь бы здесь! — с восторгом взглянул на ледовые вершины.

Разгрузившись, байдара снова ушла к галере. Сысой и Прохор едва присели на камни, к ним подошли Васильев с Лукиным. Увидев друга, даже Васька просветлел лицом.

— Ну, здравствуй, Прошенька! Чуял, быть встрече и не ошибся, — улыбнулся Лукин.

Прохор обнял его, потом Ваську.

— Слышал, не сберег сестричку!

Васильев побелел, опустил голову, замигал уставшими от дум глазами.

Прохор вынул из-за кушака свой, известный всем старовояжным крест, передал Лукину.

— За что мне такой дар, Прошенька? — удивился тот. — Наш крест, старинный, пожалуй, со времен Грозного царя, бившего еретиков и бояр.

— Дед, царствие небесное, велел тебе передать, коли мне самому носить не по силам… Вернулся, застал его живым, но хворым. Стал рассказывать о житье за морем, а он мне: «Какого ж хрена тебе надо было? Отчего бежал?» Я и солгал, чтобы порадовать старого: за тобой, говорю, вернулся. А он мне:

«Спасибо, внучок, что не забыл. Похоронишь и возвращайся!»

Прохор с улыбкой взглянул на Лукина:

— Про тебя много расспрашивал. Перед кончиной велел просить, чтобы помолился за него, грешного. А как старым крестом распорядишься — сам думай. Он мне все потроха отбил, иногда живот был синим.

— Расскажи, как там, за морем, живут? — спросил Сысой.

Прохор едко усмехнулся, поморщился, мелькнула в глазах затаенная злоба.

— А всяк сам по себе. Пахотные особняком, к ним не подступишься, разговаривать с чужаком не станут. Ваших, староверов-белополяков к рудникам приписали, — кивнул Лукину. — Беглых старообрядцев объявили ясачными навек, зовут кержаками. Они теперь как хотят, так молятся — никто им не указ, и русскими быть не желают. А по лесам все равно много скитов. На рудниках работные бергаеры, как раньше жили, так и живут, разве воли еще меньше, чем прежде. Субботними вечерами штейгер ходит по баракам, высматривает пьяных, наутро, кто в церковь не пошел — записывает. После штрафуют, иных порют. Казачья доля — хуже каторжной. Тоже бегут в леса.

При мне двое на Убе-реке искали беглых и сами сбежали. А дворяне с чиновными… — Прохор помолчал, вздохнул, плюнул под ноги, презрительно рассмеялся: — Были немцами, стали французами: крикливыми, спесивыми.