Олег Слободчиков - Заморская Русь

Ворота приоткрылись, оттуда с ревом выскочили латники. В ту же минуту один матрос был поднят на копьях. Другие, служилые и промышленные, выстроились, отбили тело и стали отступать к реке. Васька Васильев, опоясанный саблей, схватил фузею, кинулся к отряду. Лукин выругался ему вслед. На стену выскочили до сотни ситхинцев, толкая друг друга, стреляли и каждый метил в белую голову Баранова с блестящей лысиной. Вокруг него то и дело падали люди. Троих матросов тащили под руки. Пули со стен попадали и в ситхинцев, пошедших на вылазку. И тут заговорили шестифунтовые пушки с «Невы» и галиотов. Со стен крепости полетела щепа. Сысой положил три ядра сряду по воротам и увидел, что ситхинцы остановились, стали пятиться.

К реке прибежал Прохор, он хромал, из сапога хлестала кровь.

Ворошилова волокли под руки. Вот запнулся и заклевал носом Баранов, неловко выбрасывая вперед ноги. Ситхинцы на стенах, где едва можно было устоять при канонаде, завыли и заплясали. Лукин с Трудновым, бросив пушки, побежали к правителю, подхватили его под руки. Зашевелились и запели вокруг них камни от пуль. Васька Васильев с окровавленной саблей, старые Антипин и Рысев отступали последними. Вдруг повалился Лукин, за ним Труднов ткнулся в землю красным носом. Сысой закричал, бросился к ним, следом заковылял раненый Прохор.

Баранов с окровавленным плечом уже выправился и волок Лукина. К нему подскочили промышленные. схватили Труднова под руки. Перераненные матросы и стрелки дали ружейный залп, потом другой, раненых и убитых переправили через реку. Корабли с моря стали стрелять реже. Ситхинцы выскочили на стены, победно закричали и стали палить из двух бойниц по «Неве», хотя ядра не долетали до фрегата.

Из укрепления смущенно вышли бежавшие в начале боя русские и алеуты, виновато подняли на руки раненых и убитых, переправили обратно пушки.

Бледный как мел, раненый лейтенант Арбузов хлестал их шпагой и кричал:

— Если б все были смелы, как мои матросы… Мы уже у ворот были!

Двое его людей были убиты, почти все переранены. Из лесу брели матросы лейтенанта Повалишкина, многие были в крови, одного несли на руках, был ранен и зол сам лейтенант. Среди старовояжных стрелков погибло два близких друга Баранова, у Лукина — три пули в спине, у правителя насквозь прострелена рука. На берегу Индейской реки убило четверых алеутов из пушкарской прислуги. К вечеру, оставив покойных в крепости, матросы с офицерами вернулись баркасом на «Неву».

— Кровавый молебен случился на Покров, — постанывая, поморщился от боли правитель. — Не укрыла грешных Богородица, видать прогневили.

Он выпил пару чарок водки, лекарь стал доставать из раны осколки кости, затем перевязал руку и подвесил на кожаный ремень. Без шапки и парика, в сюртуке на одном плече Баранов обошел лагерь, склонился над Лукиным, принесенным в барабору.

— Выживешь ли, Терентий Степаныч? — спросил тихо.

У изголовья Лукина сидел Прохор в одном сапоге. Нога его была уже перевязана.

— Помирать буду! — с трудом выговорил старовер и на губах его выступила кровавая пена.

— Вот ведь как все получилось! — виновато опустил глаза Баранов. — Переспорил ты меня… А про сына не беспокойся. Слышал, еще приплод ждешь?! Буду жив, никого не оставлю, со своими, как родных подниму, вот те крест! — Он хотел перекреститься, вспомнив, покосился на безжизненную руку, нагнулся и поцеловал позеленевший от окиси медный крест на груди умиравшего. — Может, попа с «Невы» позвать?

— Проха?! — шепотом позвал Лукин.

Егоров склонился над ним.

— Крест в могилу не клади! — с трудом проговорил Лукин. — Себе возьми или Степке моему передай. Пусть несет! — Он затих, хрипло втягивая воздух.

Баранов расцеловал его трижды как живого и ушел по делам. Прохору вспомнилось зимовье старца Анисима под Бийской крепостью, моложавый Лукин. Одиннадцать лет прошло, а казалось — целая жизнь. Он просидел возле раненого с час, думая о пережитом, о том, что надо бы исповедать и причастить умиравшего. Вдруг Лукин открыл глаза, сияющие другим светом, сказал окрепшим голосом:

— Был там! Причастился у Ювеналия. Он на исповеди выспрашивал, отчего я не отрекался. От веры, говорю. А он мне: «Мало! Пока ваших матросов к отпеванию готовят — сходи-ка, подумай, чтобы потом перед Ним ответ держать!» — Чего я еще не предавал? — Терентий удивленно покосился на Прохора. — Землю свою бросил!..

— Как чего? — вскрикнул стрелок, смахивая слезы. — Нас, друзей единокровных. А мы тебя даже соборовать не можем…

— Думаешь, поверят?

— Поверят! — с жаром сказал Прохор. — Мы за тебя Бога молить будем…

Может, подождешь? Корабельный поп уже причаливает к берегу…

— Тогда пойду к Ювеналию! — будто не услышав последнего, прошептал Лукин. — Прощай, если чего…

Много раз Прохор смотрел в глаза умиравших, удивляясь, куда уходит душа: то ли ввысь, то ли внутрь холодеющего тела. Потянулся к лицу Лукина, зрачки расширились, отзываясь на свет и тьму, но в них уже не было грешной жизни. Стрелок закрыл глаза своему старшему другу и сбивчиво, путано, хлюпая носом стал читать молитву на исход души, не по канону прося всех святых принять одинокого человека, не нашедшего в этом мире ни родины, ни близких, ни своей правды.

Баранов вызвал к себе одного из самых бойких алеутов — тойона Нанкока, упрекнул его в трусости и побеге с поля боя.

— Виноват! — сказал тот с печальным лицом. — В другой раз не пойду!

— Знаю, что не пойдешь, по крайней мере, хоть не бегай назад и не увлекай примером других! — проворчал раненый правитель и отпустил партовщика.

Следом вошел главный кадьякский тойон. Баранов стал его отчитывать, и чем больше сердился, тем выше задирал нос тойон. Наконец, как это в обычае у кадьяков и чугачей при упреках, сказал:

— Ну, я пойду! — развернулся и вышел, не винясь.

В этот же день алеуты и кадьяки похоронили своих убитых. В сумерках вернулся баркас с капитан-лейтенантом. Баранов сдал Лисянскому командование войском, предлагая принять меры, которые тот сочтет нужными.

Ночью на «Неве» умер матрос из команды Повалишкина.

На другой день, с утра, ободренные успехом ситхинцы, стреляли из пушек по кораблям и укреплению. К полудню они поостыли, снова подняли белый флаг и прислали для переговоров старика Стахинского жила, женатого на ситхинке. Тот долго блистал красноречием, но поняв, что русские не уйдут и не отступятся от прежних требований, дал в заложники своего внука, обещая, что на другой день ситхинцы исполнят все. Лисянский приказал ему, чтобы никто не выходил из крепости, пока не будет заключен мир. 3 октября, на рассвете, осажденные снова выкинули белый флаг. К НовоАрхангельскому укреплению пришел первый заложник, через час — второй. К полудню Сайгинах, брат главного тойона всех ситхинцев Котлеяна, прислал своего сына. К вечеру в руках Лисянского было девять заложников от влиятельных тойонов. Из крепости стали выбегать мужчины и женщины, собирая пушечные ядра. С кораблей по ним открыли огонь и осажденные снова укрылись за стенами. 4 октября, на Ерофея, когда лешие буйствуют в лесах, перед тем как провалиться под землю на всю зиму, гоняют зверей и ломают деревья, русское войско хоронило убитых. Тоболяки, Баранов, Антипин долго искали могилу Луки Кочергина, первого стрелка похороненного на Ситхе, но так и не нашли ее. Кладбище устроили на месте сожженной крепости, под головешками которой было погребено много мучеников. Корабельный священник разом отпел всех убиенных на острове, пометал землю, осыпав тела крестообразно, предал их земле со словами: «Господня земля…» И трижды пропел «Вечная память!» Стрелки, матросы и крещеные алеуты легли в один ряд, ногами на восток, головой к Родине, глазами к Небу. С ними Лукин с Трудновым и старовояжный Ворошилов, в недобрый час испившие воды из Индейской реки.