Олег Слободчиков - Заморская Русь

Для них навсегда сбылось ситхинское поверье — кто испьет ее, тот вернется на Ситху.

Друзья, крестясь и кланяясь, трижды обошли братскую могилу и поставили крест в полторы сажени высотой, видимый с моря, чтобы все проходящие корабли знали: здесь земля Российского владения.

Осажденные прислали двух кадьячек, плененных при разгроме Михайловского форта. Радуясь встрече с сородичами, женщины сказали, что многие ситхинцы хотели бы сдаться на милость победителя, но тойон Котлеян и несколько его сторонников упорствуют против мира. Баранов, вернувшись с похорон, потребовал у парламентеров аманатов от тех упрямых тойонов и заявил, что без сдачи крепости мира не будет.

Чугацкие, кадьякские и алеутские байдарщики, презирая опасность, снова шныряли по островам и безудержно грабили всякие припасы ситхинцев, если их находили. 5 октября утром осажденные прислали еще одну плененную кадьячку. Она сказала, что из крепости послали гонцов в Хуцновский пролив за подмогой.

Правитель негодовал, требуя от осажденных немедленно покинуть крепость, грозил сжечь ее вместе с людьми. Весь день прошел в переговорах: одних размалеванных краснобаев меняли другие, но договориться никак не удавалось.

Наконец пришли семь главных тойонов во главе с Котлеяном и просили разрешения в последний раз переночевать у себя, чтобы на рассвете покинуть крепость. Подумав, Баранов с Лисянским разрешили сделать так. Но на рассвете никто из крепости не вышел, белые флаги были подняты только на кораблях и в укреплении. Лисянский приказал готовить плоты, на них крепить пушки. После полудня на переговоры явился брат Котлеяна тойон Сайгинах, привел еще несколько надежных аманатов и стал многословно говорить, что он за мир и за сдачу крепости, но некоторые сородичи все еще упорствуют и противятся. Тойон обещал убедить их сдаться и сказал свое самое последнее слово из всех сказанных им за пять дней переговоров:

— Если сородичи согласятся выйти, то вечером они три раза крикнут «ух!», а русские пусть три раза крикнут «ура!» Парламентеры пропели песню, поплясали и вернулись в крепость. Баранов ждал до утра. На рассвете возле крепости противника не было никакого движения, по стенам расхаживали вороны, черная стая кружила в небе, то, садясь, то, пугливо поднимаясь в воздух. Баранов послал толмача узнать, в чем дело. Вскоре тот вернулся и сказал: похоже, что в крепости никого нет.

Правитель послал туда надежных людей из русичей, а под их началом — креолов, кадьяков и алеутов. Тараканову наказал смотреть за Васильевым, не давать ему воли. Стрелок стал жесток в бою, на Покров при отступлении без надобности порубил многих колошей. Кадьяки и алеуты, вдохновленные предстоящим грабежом, не могли сидеть на месте и рвались вперед.

Изнутри крепостные стены выглядели еще грубей, чем снаружи: толщина их превышала всякий здравый смысл. Четырнадцать барабор жались друг к другу, разделяясь узкими проходами — Сколько трудов положено?! — озираясь, бормотал Сысой.

И Васильев вдруг почувствовал сострадание к ушедшему народу. Он хмурился, распалял былую ненависть и с недоумением не находил ее в себе.

— Крепость-то, зачем жечь? — обернулся к Тараканову. — Столь леса повалено. Разберем по бревнышкам, свою построим…

— Андреич приказал сжечь! — возразил Тимофей. — Говорит, возьмем отсюда хоть жердинку, колоши каждый день будут приходить, смотреть на нее и напоминать, что это принадлежало им.

Кадьяки перерыли жилье, притащили двух старух и шестилетнего мальчугана с хохлом на темени. Вскоре к передовщику пришли алеуты, сказали, что нашли пятерых зарезанных младенцев и кучу собак. Под стеной, со стороны леса, были оставлены неприбранными три десятка убитых воинов.

Байдарщики перерыли погреба, нашли большой припас юколы, сотню чугунных ядер и две чугунные пушки.

— Видно, кончился порох, вот и бросили крепость! — сказал Тимофей.

Васильев, блеснув ледышками глаз, скривился:

— До чего же подлый народ! Давали возможность уйти целыми… Так нет! — кивнул на умерщвленных детей.

— Не верили нам! — пожал плечами Тараканов. — Сами коварны, от нас ждали того же. Уходили тайно и тихо, боялись, что младенцы и собаки выдадут.

В здешних бараборах в тесноте размещалось до восьмисот человек, но и в них было чисто. Стены и жерди были покрыты резьбой, над каждыми нарами вырезаны знаки племен и родов.

— Жаль сжигать, — разглядывая жилье, вздохнул Тимофей, а надо!

Васильев, сердитый на свое размягчившееся сердце, бросил зло:

— Тебя послушать — будто в плену не был! Или в почетных аманатах тебя держали?

Пленные старухи и мальчишка сидели на корточках возле стены и с равнодушным видом ждали своей участи. Тараканов мимоходом взглянул на них: в его глазах мелькнула боль, но не было ненависти.

— Ты, Вася, не знаешь, как они нас ненавидят, — усмехнулся, — а я знаю!

Нет таких мучений, каким бы не предали белого человека, попавшего в плен.

На мне, всего лишь, вот такие, — Тимофей кивнул на мальчугана, — учились стрелять из лука. Слава Богу, глаза не выбили! — Тараканов распахнул ворот рубахи, показывая шрамленую грудь.

На берегу, под стеной, лежали два десятка долбленых ситхинских лодок, высоко ценившихся от Шарлотиных островов до Камчатки. Среди них были новые. Все это ситхинцы тоже бросили, чтобы косяки и их рабы — не заподозрили намерения к бегству. В лодки погрузили пушки, ядра, юколу, двух старух и мальчишку. Над крепостью поднялся дым.

— Хороший костерок будет для убитых, — обернулся Сысой. — Разом все попадут в свой рай.

Старухи, глядя на разгорающуюся крепость, тихо запели: ситхинцы сжигали мертвых и только шаманов закапывали в землю, считая, что они не горят.

Баранов встретил пленных ласково: накормил, одарил, дал им хорошую лодку, двух гребцов из аманатов и отправил к своим, передать, что он не собирается мстить.

Еще плясали над пожарищем языки пламени, а хорошая погода, державшаяся с Покрова, стала портиться. Из-за горы Эчком выползли тучи и начался дождь, ливший несколько дней сряду. Матросы получали по двойной чарке водки, отдыхали и веселились. Передовщиков и старовояжных стрелков пригласили на «Неву» в кают-компанию. Корабельная прислуга брезгливо поглядывала на промышленных, то и дело забывала подливать им вино и ром.

Офицеры в белых мундирах, восседали во главе стола, между собой беседовали по-французски, по-русски бранясь для связки иностранной речи. Баранов без парика, утерянного в бою, смущенно сидел рядом с ними, как чужой на чужом пиру. Рука его была подвязана. Кусков, в потрепанном сюртуке, в стриженом женском парике, лупал рассерженными глазами, чувствуя себя ряженым дураком. Умный Тараканов, слегка понимавший дворянскую тарабарщину, с жалким лицом иногда вставлял гнусавое словцо в офицерские речи. Ему отвечали сквозь зубы. Штурманам Петрову и Потажу было так же неуютно в этой компании: они потели, краснели, боясь опростоволоситься.