Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Споот, состязание, боевое искусство, но не дансе!

— А у них — дансе? — Кивнул в сторону стоявших кучкой якутат. Те уже дергались, глядя на пляшущих горящими глазами.

Шильц с недовольным видом сморщил нос, помялся, соображая, как это сказать по-русски и проворчал под нос, сунув чубук трубки в рот:

— Театр!

— Пляска! — со вздохом повторил управляющий. — Народная…

— Чем это вы изволите заниматься, Александр Андреевич?

Баранов оглянулся и скинул шапку: к нему подходил седобородый архимандрит в окружении монахов Макария, Афанасия — братского келаря и молодого Иоасафа. Снисходительная улыбка, предназначенная дотошному англичанину, еще лучилась на лице управляющего.

— Да вот, батюшка, отдыхаем, — беззаботно ответил и, шутя, обронил: — Погоду и рыбу призываем!

В следующий миг Баранов понял, что не понят. Лицо архимандрита вытянулось, побагровело. Управляющий сконфузился, потупив глаза, хотел объясниться, но монахи, как по команде, развернулись и быстрым шагом вышли из казармы. Баранов поморщился от досады. Англичанин, выпустив струю дыма, глубокомысленно изрек:

— Русское боевое искусство — великое искусство… Но это, шорт побери, споот, а не дансе!

Перед Сырной неделей старосты выдали служащим по половинке соленого гуся, по пайке китового жира и чая. От Рождества давали каждый день по кружке молока. Праздники дочиста опустошили запасные склады и магазин, пришла пора молиться и выживать. С утра все свободные от караулов уходили на берег моря собирать в полосе отлива зазевавшуюся рыбешку, пригодную для еды морскую траву. Некоторые стрелки ходили в лес, пытаясь добыть дичь.

Алеуты и кадьяки с утра до вечера болтались на байдарах неподалеку от берега, ловили рыбу, но редко кому удавалось за целый день вытащить палтуса или треску. Одни тайком сквернились в пост медвежатиной и зайчатиной, другие всякой морской гадостью. Благопристойные православные христиане варили древесную кору и корни, страдали изжогой.

Сысой, покуривая натощак, почувствовал странный привкус во рту, сплюнул — кровь. Тимофей Тараканов уже лежал со скорбутными. Казармы проветривали, меняли хвою на полу. Отощавшие, но ходячие монахи поили всех святой водой и отварами трав. Кто был очень плох, тех Баранов обносил чаркой водки. Он забрал у приказчика ключи от винного погреба и сам распоряжаясь остатками.

Василий Труднов, увидев опечаленное лицо Сысоя, спросил:

— Ну-ка, оскалься, покажи десны?.. Чернеют. Зубы шатаются?

Сысой вместо ответа сплюнул ему под ноги.

Старовояжный стрелок был бодр, полнокровное лицо румянилось.

— Пойдем, вылечу! Свежего мяса поешь — все пройдет!

— Нельзя! — Удивленно взглянул на него Сысой. — Пост!

— Здесь другая земля! — Беззаботно отмахнулся Труднов. — Другие законы.

Чарка водки, свеженина — хворь отпустит.

— Нельзя! — Мотнул головой Сысой.

— Ну, мужичье… Мало вас здесь передохло? Тогда скорми мясо дружку.

Вторую неделю лежит, помереть может.

Сысой пошел к скорбутным, сел на край нар, спросил Тараканова, отводя глаза:

— Может, оскоромишься? Говорят, помогает.

— Если помогает, оскоромлюсь! — неожиданно согласился тот.

Стараясь не вдыхать запах вареного мяса, Сысой принес от старовояжных котел с варевом, от вида и запаха скоромного его тошнило. Тимофей еду принял, а он вернулся к старовояжным с немытым котлом, таким его и отдал.

— Что там Тимоха? — загоготал Баламутов. — Не гавкает?

— Чего бы ему гавкать? — Сысой не понял ухмылок передовщиков и их намеков.

— Собаку же ел!

— Не бреши! — Отмахнулся тоболяк.

— Дядя никогда не врет, казар, — важно изрек Баламутов, вывел его в сени, поднял лавтак, под ним скалилась неошкуренная собачья голова. Сысой разинул рот, с губ закапала слюна. Под хохот старовояжных стрелков он едва успел выскочить из казармы и с воплем исторг из себя траву с корнями.

— От, свиньи! — прохрипел, вытирая рот рукавом.

А те от хохота тоже утирали слезы, но выглядели вполне здоровыми.

— Тимохе не сказывай, вдруг так же добро переведет…

Прошел день и другой. Тараканов стал поправляться. Сысой с удивлением поглядывал на него. Вскоре, взяв оружие, они с Тимофеем отправились в лес на промысел. Пошлявшись по сырым падям, не встретили даже ворон. Небо долго хмурилось, и вдруг повалил снег. Белый, пушистый, как дома, он падал и падал на землю. Двое, спина к спине, сидели на упавшей лесине, каждый вспоминал свое. Где-то на закате был мороз, скрипел снег под ногами. Сысоя вспоминал слободскую церковь, теплый отчий дом, в эти самые дни стол ломился от пирогов с квашеной капустой, сушеными грибами и морковью. Даже жену свою он представил такой красивой и печальной, что заныло сердце. Тряхнул головой, прогоняя наваждение, земля дернулась, как шкура на конском боку, утробно загудела, где-то рядом прогрохотал сорвавшийся камень.

— Ишь, насмехается! — проворчал, не вынимая трубки изо рта.

— Кто? — спросил Тимофей.

— Ясное дело — нечистый. Только вспомнил о доме, о пирогах, он и захохотал.

— Это землетрясение! — снисходительно взглянув на него, усмехнулся Тараканов.

— Как ни назови, все равно он! — упрямо повторил Сысой. — С малолетства меня морочит. Я эту долю нутром чуял: и море, и промыслы, и баб распутных, золотые острова — одного не знал, что будет такая голодуха. Теперь-то ясно, кто прельщал! — он помолчал, выколачивая трубку. — Нечисть всегда так: завлечет и посмеется. Ты хлеба запросишь — она тебе вместо булки голую сиську…

Они шли вместе от самого Иркутска, а душевного разговора не случалось.

Тоболяки держались особняком, втайне посмеивались над начитанным мещанином, не готовым к самым обыденным работам и трудностям.

— У моего отца — книжная лавка, старые книги переплетали, — вздохнул Тимофей. — Один хороший человек пытался завести в Иркутске свою типографию, хотели ему помочь — не получилось: чуть лавку не потеряли. А дело нужное, полезное. Построить Новороссию — еще важней. Это все понимают, но ни у кого из родни не хватило духа отправиться за море.

— Зачем? Заработать денег, вложить в лавку? — спросил Сысой.

Бледный еще после болезни, курносый и тощий Тараканов грустно улыбнулся, дольше откровенничать не стал.

— Судьба! Мой дед, Селиверст Тараканов, тоже служил у Беринга. Где-то рядом с ним, говорят, похоронен. Может быть, твоим дедом в землю зарыт.

Теперь мы с тобой здесь… Судьба?!

— Что про деда-то молчал?

Тимофей рассеянно пожал плечами.

— С малых лет расспрашивал про Охотск, Камчатку, острова архипелага.

После книгу Григория Шелихова прочитал. Душа заныла. А в лавке скучно.

Жена — стерва. Что ни сделаю — все не так, что ни скажу — все плохо. Мать умерла, отец привел в дом мачеху — такую же стерву. Я и подумал: хуже жизни не будет. Пусть бабы меж собой грызутся, а я — за море, в Новороссию!