Олег Слободчиков - Заморская Русь

— А прежние куда девались? — удивился Баранов.

— Работные из кадьяков говорят, их обокрали сородичи во время работ.

— Будут топоры, сам прослежу, — поклонившись, ответил Баранов. — Но с тойона взыщу.

— Не надо! Наш келарь расплатится, — чуть ли не шепотом возразил монах и через минуту словно растаял. На башне опять остались двое.

— Носит их черт, прости, Господи, — выругался караульный. — Другой кто поднимается по лестнице — скрип и скрежет на всю крепость. Этот будто на помеле… И другие не лучше. Свалились на наши головы… Давеча был сильный дождь, я привел свою кадьячку в казарму. Куда еще? А постник, Макарий, встал над нами и канючил: «грех-грех!» Из-за него осрамился на весь Кадьяк.

Девке что? Она же не понимает, а мне каково?

— Правильно делают! — вспылив вдруг, ударил кулаком по стойке управляющий. — Опростились, сами стали хуже диких. — Резко повернулся, пошел к лестнице. Она заскрипела, застонала под тяжелыми шагами.

Моросил дождь. Два месяца сряду топились печи, обвешанные сырой одеждой из кож, пера, сукна, льна, она никогда не просыхала и в казармах стоял гнилостный запах. Повседневная сырость доводила новоприбывших до исступления: со слезами в голосе иные бормотали, оглядывая беспросветное низкое небо: «Господи, уж лучше бы недолгий ливень или снег… Морозца бы, как в Сибири». И нашептали по углам.

Порыв северного ветра прошил Павловскую бухту, поднимая волны, срывая с гребней брызги и пену. Он принес запах снега и холодов, забренчал драньем на кровлях. От другого порыва задубела на людях сырая одежда, заскрипели стропила под крышами. Работные разбежались по казармам и землянкам, прильнули к печкам, а ветер все крепчал. На воде была только галера «Святая Ольга», остальные суда подняли на обсушку. Пока передовщики собирали работных, чтобы вытащить ее, ветер и волны сами вышвырнули судно на пологий берег. На глазах промерзших людей оно обрастало льдом, превращаясь в белую гору.

Запас дров быстро кончился, кое-где ломали нары и жгли сивучий жир.

Утром ветер стал стихать. Округу сковал прочный, как железо, лед. Дверь в казарме так примерзла к косякам, что ее с трудом выбили прикладами и пошли освобождать других.

На Спиридония-солнцеворта, когда в добрых странах зима поворачивает на морозы, а пашенные и посадские люди ставят пиво к Рождеству, здесь потеплело. Баранов тут же отправил пятерых стрелков в одиночку к Филиппу Сапожникову, проведать жив ли затворник, цел ли компанейский скот.

Посыльные вернулись на другой день с мерзлыми кругами молока и с желтым коровьим маслом.

На святого Агея и вовсе потекло с крыш. Работные снова стали строить церкви и готовиться к светлому Рождеству. Спешили. Оставили другие работы и перед самым праздником накрыли крепостную церковь и дом для миссии.

Монахи освятили его, сырой, не просевший, со множеством щелей, которые предстояло конопатить, к радости промышленных и к своему великому облегчению, они перешли туда на жительство. В казарме стало просторно, но после выноса икон двое работных, спавших неподалеку от монашеского угла, покрылись чирьями.

Всенощная служилась в крепостной церкви с голыми стенами и неподогнаными половицами. Внутрь было не протиснуться, народ стоял и за крыльцом, прислушивался к пению, вспоминая далекую родину, детство, родителей. В полночь ударили колокола, снятые с судов, к крепости сбежались работные алеуты и кадьяки, жившие неподалеку.

На праздник старосты выдали всем служащим и работным по соленому гусю, юколу, китового жира по два фунта, по две кружки молока от Филиппа Сапожкова, по чарке водки от управляющего и зашурань — болтушку из муки, приправленную коровьим маслом. Мука была последней из осеннего завоза фрегатом и галиотом.

Но праздник был омрачен. После полудня Медведников с Трудновым приволокли к управляющему связанного Агеева. Ссыльный каторжник был уличен в краже оружия. Его выследили, нашли тайник, в нем порох, пули и два пистолета. Под пыткой Агеев указал на Куськина, Белоногова и старовояжного купца Кривошеина, донес, что мореход Шильц был с ними в сговоре и дал согласие вести корабль к новым землям. Сыск по этому делу выяснил, что несколько новопоселенцев и старовояжных стрелков сговаривались захватить корабль, припас, плыть к необитаемым островам, поселиться независимо и жить безбедно.

По случаю празднования Рождества Христова миссия потребовала простить арестованных, но Баранов воспротивился и после Святок устроил новое дознание. Агеев с Куськиным были биты кнутом, с припасом юколы и ворованной фузеей вывезены на остров близ Кадьяка. Весной их обещали забрать, если выживут. Тюменского купца Василия Кривошеина, прибывшего на острова двенадцать лет назад на «Святом Павле» с Петром Коломиным и Степаном Зайковым, старовояжные бить не дали. Сорокалетний стрелок, служивший когда-то в артели Лебедева-Ласточкина и шестой год промышлявший в шелиховской, был отвезен на Еврашечий остров и оставлен в зимовье сторожить компанейский запас лавтаков. Как показало следствие казенный мореход Шильц, служивший в статском чине четырнадцатого класса, не понимал во что был втянут: думал, промышленные хотят быть матросами под его началом и обещал за них похлопотать.

Седобородый архимандрит, узнав о суровом наказании бунтовщиков, грозил написать Охотскому коменданту о жестокости и самоуправстве управляющего Павловской крепостью. Баранов с монахами не спорил, но стоял на своем. Кончики его пышных усов топорщились, как у драчливого кота перед схваткой.

После Крещения моросил дождь. Баранов устроил в казармах пляски и танцы с музыкой. Алеуты семенили по устланному хвоей полу, размахивали руками, как лебеди, вертели головами, как чайки, кадьяки, испачкав сажей лица, извивались в сладострастных движениях. Русские служащие отчаянно скакали, пригибаясь в прыжках, чтобы не зашибиться о потолок.

Мореход Шильц с трубкой в зубах стоял рядом с Барановым. После сыска они едва начали дружески разговаривать. Англичанин был еще зол на управляющего, бунтовщиков, на себя самого и весь белый свет. Вынув трубку из выбритых губ, обернулся к Баранову, спросил раздраженно:

— Что это? — Ткнул чубуком в сторону русичей.

— Пляска! — Пожал плечами Баранов.

— Что есть пляска? Дансе?

— Пляска она и есть народные танцы!

— Какой же это дансе? — Покраснел мореход. — Вот дансе! — Указал в сторону алеутов. — Вот дансе! — В сторону кадьяков. — У всех дансе — туда ходить, сюда ходить, ногой — дрыг-дрыг, рукой — дрыг-дрыг… Нигер через голову не скачет, сапоги выше головы не задирает… Это не дансе!

— И что же, по-вашему? — насмешливо дернул усами Баранов.