Олег Слободчиков - Заморская Русь

— С вашим прохиндеем, Бырымой, мы не в таких переделках были…

Блестели штыки и тесаки, примкнутые к фузеям. Как барабан грохотал бубен. Выстроенный отряд по размеру не занимал и площади бараборы.

Индейцы без выстрела запустили его в селение, обступили со всех сторон. У доброй половины собравшихся воинов были ружья, у других — копья на ремне через плечо, луки и стрелы. Среди них бросались в глаза немногие рыжие и темно-русые, со стриженными бородами, лица у всех были вымазаны краской, тела прикрыты меховыми плащами. Из индейской толпы раздался хохот.

Предвкушая легкую победу, черные глаза выискивали и примечали для себя приглянувшуюся добычу в виде ружья или кафтана.

Но строй по команде расступился, будто акула разинула зубастую пасть, обнажив жерло пушки и самого Баранова, размахивающего дымящим фитилем.

После индейцы вспоминали, он был так сердит, что накладные волосы на его голове стояли дыбом.

— Дети Ворона! — вскричал он. — Вы обесчестили мое посольство, оскорбив не только меня, но и Русского царя, которому я верно служу, которому клялись в верности ваши тойоны. Я мог бы наказать вас всех, но не буду этого делать, так как питаю любовь к вашему доблестному народу и не хочу проливать его кровь. Но любовь моя омрачена оскорблением. Выдайте бивших моих посолов для наказания, и мы расстанемся друзьями, ваши роды получат щедрые подарки… Русский царь непобедим, кто не верит — выходи на поединок!

По толпе прокатился ропот: кто-то был возмущен наглостью кучки косяков, кто-то засомневался, что победить их легко, — индейцы не любили открытых сражений, предпочитая несколько дней таиться и подкрадываться, но напасть врасплох. Баранов уловил миг, который станет переломным либо к кровопролитию, либо к смирению. Каждый стрелок выбрал целью яростного, подстрекавшего к бойне воина.

— У нас одинаковое оружие, — прокричал он. — Вам ружья служат плохо, потому что сделаны в далеких странах для продажи. Зато нам наше оружие служит хорошо. Пусть дальний воин у костра поднимет приклад над головой.

В сотне шагов от строя индеец в деревянных латах, в шлеме из березового капа, взявшись двумя руками за ствол нового английского ружья, поднял приклад. Промышленные не любили винтовых фузей, которые трудно заряжать, сидя в байдаре. Пользовались ими только на суше.

— Семен! Покажи! — скомандовал Баранов.

Хмурый Кабанов, возвращенный из птичьей партии, взял у товарища гладкоствольное ружье, подставил вместо сошника, положил на него ствол тобольской винтовки. Раздался одинокий выстрел. Приклад английского ружья разлетелся в щепки. По толпе прокатился ропот, известивший Баранова, что перелом пошел в нужную сторону. Индеец в шлеме из капа громко возмущался и поносил сородичей, вынудивших подставить под выстрел свое ружье. Не давая толпе опомниться, Баранов стал выкрикивать, что никто дальше и точнее русича не метнет ни нож, ни топор. Азартных якутат и ситхинцев это очень раззадорило. Побросав ружья, на круг выскочила дюжина воинов, с волосами посыпанными пухом, с раскрашенными лицами. Они сбрасывали с плеч плащи и одеяла, толкались, насмехаясь друг над другом, метали ножи в дерево в обхват толщиной.

— Дети Ворона хорошие воины! — похвалил их Баранов. — Но мы владеем оружием лучше… Готов ли главный тойон встать к дереву, чтобы лучший из колошей с десяти шагов срезал волос с его головы?

Якутатский вождь пригладил ладонью поредевшие, намазанные жиром волосы, повел носом в сторону и невнятно ответил, что это не достойно его сана.

Тогда Баранов бодрым шагом вышел из-под прикрытия штыков, прислонился спиной к дереву и снял треуголку. Волосы на парике с плохо завитыми буклями топорщились во все стороны.

— Васенька, удиви! — скомандовал.

Не выпуская ружья из левой руки, краснорожий Василий Труднов вытащил из-за голяшки прямой пятивершковый нож, подкинул на ладони и метнул. Лезвие, пробив кору, прихватило несколько волосков, отчего парик слегка приподнялся, обнажая высокий лысоватый лоб управляющего.

— Слободчиков! — одними губами приказал Сысою. — Не все стены портить, покажи, что умеешь!

Общая договоренность была до высадки с галеры. Баранов предупреждал, что, возможно придется устроить состязание. Сысой передал ружье Ваське, вынул из-за кушака два топора с прямыми топорищами. Встал против управляющего, щуря глаз. Как все сибиряки он не любил накладных волосьев на мужчинах, а самого Баранова тоже за то, что рядился как шепелявая нерусь.

Метнул топор с правой руки. Просвистев топорищем, лезвие вонзилось ниже ножа. Будто рог вырос из накладных волос.

Баранов скосил глаза вверх, проворчал:

— Совесть имей, ушкуй… Парик дорого стоит!

Сысой метнул второй топор левой рукой — накладные волосы и вовсе задрались, обнажив глубокие залысины и даже темя. Баранов ухватился двумя руками за букли над ушами, отодрал парик от дерева, отступил на шаг и поднял над головой клок срезанных волос. Пять сотен индейских глоток загалдели, насмехаясь над тойоном и собратьями, вызвавшимися на состязание. Баранов же нахлобучил треуголку поверх растрепанного парика и, похаживая перед строем, выкрикнул:

— Сейчас вы увидите великого шамана, которых у Русского царя — тысячи!

Из-за штыков вышел дородный Ювеналий, потрясая воображение туземных мужчин: среди индейцев и эскимосов редко встречались люди выше среднего роста. На монахе была черная мантия и высокий клобук. Он оглядел собравшихся, набрал полную грудь воздуха и запел громовым басом:

— Великому Господину и Отцу нашему, Высокопреосвяшеннейшему Владыке Платону, митрополиту петербургскому… — его мозолистые руки с серебряным крестом поднялись над головами. Тяжелый бас, поражая слушающих, взбирался все выше и выше к хмурому небу. От этого голоса даже у промышленных побежали мурашки по спине, индейцы и вовсе глазели на монаха, теряя обычный вид высокомерного презрения ко всему и ко всем. — …Подажь, Господи, благоденствие и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благопоспешания…

С младенчества слышал эти слова Сысой. И брат его, Егор, не раз пел «на многая лета» сильным голосом. А тут почувствовал вдруг, что у него затряслось колено. Он оглянулся и увидел стрелков, втягивающих головы в плечи, ждущих, что вот-вот должно произойти что-то невероятное.

Даже сам преподобный после вспоминал, что как в древнем храме, ощутил великое вдохновение и присутствие Святого Духа. По окончании молитвы и он уже и сам не сомневался, что будет чудо.

Дождь кропил его пышную бороду, рассыпавшиеся по плечам волосы.

Где-то на верхних небесах, выше белых хребтов и пиков, поднятое неслыханным басом на невиданные высоты, еще рокотало «Аминь!». И как удар бича небесного, пророкотал редкий в этих местах гром. Промышленные пригнулись от неожиданности и напряжения. Индейцы побросали ружья и кинулись врассыпную. Первым пришел в себя Баранов, проворно подскочил к пушке, сунул тлеющий фитиль в запал. Граната разорвалась у костра посреди селения, разметав дымящие головешки. Под дробь бубна отряд прошествовал к кажиму — индейской приказной избе, где устраивались общие мужские сборища и пляски, затем к летнику, указанному побитым посольством. В нем, конечно, остались одни старики. Молодежь, избившая посольство, скрылась в лесу. Баранов, согнувшись, вошел в хижину, называемую здесь таном, крестясь, сел возле затухающего очага. Старики жались в угол, опасливо поглядывая на него.