Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Помоги! Прими исповедь! Великий грех на мне! — вскричал Сысой, рыдая.

— Что за грех? — спокойно и тихо спросил инок.

— Убью я себя сейчас! — Сысой ударился лбом о тесовые плахи так, что на них закапала кровь.

— Это слишком великий грех, — вздохнул Герман. — Даже помыслы о нем отмолить трудно.

— Как жить-то теперь с этой испоганенной харей?..

— Что лицо? О душе бы позаботился. Много было дано тебе при рождении, много и спросится. А ты все падаешь, летишь в бездну… Остановись, Сысоюшко, — простонал инок. — Твоя вина — зелье пил, в остальном — оно виновато!

— Все, отгулял, — пробормотал Сысой, всхлипывая и, почему-то, успокаиваясь.

— Бог милостив, молись!.. Шел бы да переоделся — простудишься, не дай Бог.

Васька Васильев продрал глаза, будто задыхаясь, выплыл из мрачных подводных глубин. В казарме было светло и смрадно. Рядом с ним сидела Ульяна, завернувшись в шерстяное одеяло. Волосы ее были растрепаны, в них путалась красная лента. Она странно глядела на него, напоминая о матери: печально, удивленно и смиренно. Будто тени сна мелькнули перед его глазами: злющий монах. «…Желаешь ли взять в жены рабу божью Ульяну?.. Только вякни, пес блудливый, удавлю в божьем храме, прости, Господи!» Вспомнился батюшкин преогромный кулак, в ссадинах и царапинах.

— Что теперь? — тихо спросила Ульяна, глядя в проясняющиеся Васькины глаза.

Он сел, все еще хмельной, прокашлялся, удивленно взъерошил волосы:

— А что, ты от Прошки брюхата? — спросил, глупо улыбаясь.

Румяное, в веснушках лицо Ульяны еще больше порозовело. Она опустила глаза и сказала смущенно:

Я — девица невинная!

Васька замотал головой, ничего не понимая:

— А Прошка тебе кто?

— Он мой братец названый! — прошептала она.

— Видать судьба! — Васильев тоже смутился. — Хоть люб я тебе? — спросил, тоже краснея и смущаясь.

Она опустила глаза и не ответила.

— А я тебя первый раз увидел на Нучеке и обомлел, подумал, мне бы такую! — он придвинулся, попробовал обнять венчанную жену.

Ульяна легонько убрала его руку.

— Не дикие мы… Истопи баню, я все перестираю, — она помолчала, краснея, и выдавила из себя: — Нельзя так просто, — сняла с головы красную ленту, задумчиво улыбаясь, разорвала ее и стала заплетать золотые волосы в две косы.

Времена были сытые. Кадьяки, ходившие на промысел с партиями, получили паевой продукт и были благосклонны к русским служащим Компании. Василий поставил палатку возле озера под горой, так, что видна была крепость. Толстый слой мха заменил перину. Здесь, возле клокочущего ручейка, с пистолетом у изголовья началась семейная жизнь дочери вдового горнорабочего и пахотного Василия Васильева.

Была тихая октябрьская ночь, одна из последних сухих ночей перед слякотью и дождями: как радость с грустинкой, как покой перед бурей, как сама осень. Молодые лежали, обнявшись, возле костра и смотрели на звезды.

— Какая у нас жизнь получится? — шептала Ульяна. — Мужа я себе приворожила спокойного, степенного, сильного, не то, что Прошка с Сысоем — юнцы драчливые. — Она тихо рассмеялась. — Первый раз увидела и подумала — мой будет!

Устав отбиваться от избалованного местными нравами, звереющего без жен мужичья, она, как опостылевшее ярмо, сбросила свое затянувшееся девство и со всей нерастраченной страстью льнула к мужу, удивляя его нежданной нежностью и лаской.

В те же шумные и непутевые гульные дни случилась история, долго веселившая промышленных разных артелей. Из дальнего жила в крепость приплыла на байдаре крещеная кадьячка с двумя мужьями, что в обычае среди островных народов, как и две-три жены у проворного мужа. Постреливая глазами, женственно вихляясь перед монахами, она изъявила желание венчаться.

Был приглашен толмач-креол. Через него гостям терпеливо объяснили, что православная жена может иметь только одного супруга. Кадьячка беспечально согласилась с этим, указав на главного мужа, а половинщик покорно отошел в сторону. Громовым голосом, так, чтобы слышали все догуливавшие промышленные, иеромонах восхищался чистотой помыслов и детской невинностью туземного народа, укоряя русских блудников. Храм приготовили к торжественному венчанию, иеромонах Макарий ударил в колокола, Ювеналий вышел на крыльцо, чтобы пригласить молодых… И остолбенел.

Задрав парку, невеста мочилась на угол церкви, придерживая рукой совершенно мужской детородный орган. Буйный иеромонах завопил, как раненый секач, в три прыжка подскочил к «невесте» и, содрав с нее парку, обнаружил под ней мужика.

Слухи о том, что среди эскимосов встречаются содомисты, по здешнему названию — анухчики, доходил до монахов, но явно никто с ними не встречался. Поговаривали, что кадьяки-родители, заметив в новорожденном сходство с любимой умершей дочкой, воспитывали его как девочку.

Проворные и работящие анухчики имели по несколько мужей, которые считали себя вполне счастливыми в семейной жизни и не осуждались сородичами.

Приплывшие к венчанию не могли понять, отчего ревет и рвет на себе бороду белый шаман, отчего хохочут и плюются косяки.

Отец Ювеналий, сурово наказанный за гнев и буйный нрав, с неделю отмаливался и постился, благодаря Господа, что не допустил до кощунственного совершения обряда. Затем, некоторое время он ходил со смиренным видом и если укорял промышленных, то сдержанным голосом и, набожно опуская глаза, прибавлял, что из всех грешных на свете первый «есмь аз». Но с тех пор при венчании и крещении эскимосов и колошей он без смущения требовал предъявить детородные органы.

Сысой, после проделки нечистого, где-то скрывался два дня сряду, появился в крепости хмурым и трезвым. Друзья гадали, что случилось с неутомимым плясуном, первым песенником. На третий день, напарившись в бане, он явился к Баранову, постучал в дверь, перекрестился на образа:

— Давай работу, Андреич!

В тесной конуре Баранова сидел бывший якутатский управляющий Кусков со своей креолкой в желтом барском платье. Здесь тоже был праздник, на столе стоял штоф. Сожительница управляющего и гостья весело лопотали на индейской тарабарщине. У них за спинами гукал чернявый младенец — дочь Баранова, крещеная Ириной.

— Садись, Сысоюшко, гостем будешь! — приподнялся хозяин. — Туда вон втискивайся, к печке. Она не топлена, не обожжешься.

Кусков кивнул через стол. Улыбнувшись, сверкнула черными глазами знаменитая кусковская Катька, знавшая полдесятка местных наречий.

— Выпей! — Баранов плеснул рома в чистую резную чарку из березового капа.

— Спасибо, Андреич, напился впрок, — отказался Сысой.

— Тогда чай?! — предложил хозяин. — К зелью принуждать — грех! — Вылил ром в свою чарку.