Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Чай можно! — кивнул Сысой. Отхлебнул и напомнил: — Работу давай!

— Лебедевский Прохор гуляет еще? — спросил управляющий.

— Пьет! Ульку-то Ювеналий у него отобрал и силком выдал за Васильева.

Прошка то плачет, то хохочет…

— Слышал! — нахмурился Баранов, кивнул Кускову, напоминая о чем-то уже говоренном. — Вот ведь что делают, черные шапки!.. Третьего дня заявляют: «Кто имеет детей от невенчанных девок, не должны допускаться в церковь!» Я им говорю, быть того не может в регламенте, мудрейшими нашими Государями изданном… Осерчали на меня!

Ответив на вопросы, спросив о здоровье и делах, как учили с малолетства, Сысой снова уставился на управляющего.

— Дел всегда много, — вздохнул тот. — Пока погода позволяет, сходить бы кому из наших на Карлук. А то Швецов с партией еще не вернулся, без него алеуты работать не будут, хотя самая пора птицей и мясом запасаться в зиму.

Возьми Прохора, Тимофея, Васильева… Хотя, нет, Васька пусть останется.

Идите туда, заставьте алеутов вернуться по домам. Для их же пользы начинайте промышлять зимний припас. Тимофей пусть там останется писарем, а то бывает, всю ночь сижу, чтобы разобрать отчет Швецова.

— Винтовку дай! — отодвинул чарку Сысой. — Ту, что под Якутатом была у Труднова — мне, Васильевскую — Прошке?!

Баранов подумал, поскреб бритый подбородок:

— Новые дам. С транспортом прислали сорок стволов. Сдай свою гладкую фузею приказчику, он тебе даст винтовую.

— Я сам выберу!

— Выберешь! — проворчал управляющий и вытер полотенцем пот со лба. — Пристал как репей.

— Еще скажи, чтобы приказчик дал припас! — напомнил Сысой и спохватился: — Пойдем, сейчас и скажи ему — мне все равно не поверит.

— Ну, поимей совесть, — взмолился Баранов, — гости у меня, чай стынет, а ты тянешь за рукав. Лучше посиди с нами.

— Тогда я пойду, поищу Прошку, — встал Сысой.

— Ну, раз тебе наша компания не подходит — сходи!

— Всем довольны, Александр Андреич, благодарствуем. — Сысой откланялся и ушел.

— Талант у парня! — кивнул вслед управляющий. — Промаха не знает. Дай в руки заступ вместо ружья — и тем попадет в глаз. Но заносчив как колош — сын крестьянский из богатой сибирской семьи, не нам, купцам, чета, — и захохотал, топорща котовые усы. — Давеча ночью, сдуру, на безносую кадьячку залез, бывшую тойоншу чиниакского жила. Идет, ревет белугой, мокрый — утопиться хотел: думал она от любовной болезни безноса… Тойона чиниакского помнишь? — спросил Кускова. — Позапрошлый год он ей нос отрезал, чтобы не виляла задом перед стрелками, и говорит: «Теперь тебя никто не полюбит!».

Эта стерва, как у них принято, два месяца вида не показывала, что обижена, а после отхватила тойону уд ножом и говорит: «Теперь никого любить не будешь!» Большеглазый Кусков передернул плечами, будто озяб, Катька громко захохотала и стала тараторить, переводя сказанное индеанке.

Прохор с бобровой шкурой на плече шел в запасной колониальный магазин клянчить у приказчика штоф.

— Все опохмеляешься? — поприветствовал его Сысой. — А я уже отгулялся.

— Мне чего? — усмехнулся Прохор, глаза его блеснули тоской и холодом. — Кобылу замуж выдал, управляющий взял на жалованье, обещает контракт перевести на Компанию: через три года явлюсь домой в котовой шубе с золотой цепью на брюхе. Все девки — мои.

Приказчика, ведавшего запасным магазином, на месте не было. Сысой пошел искать его, караульные подсказали — у монахов. Промышленный робко постучал в дверь рубленого дома миссии. Открыл Герман, улыбнулся в бороду, взял под руку, ввел в светлицу. На лавке вдоль стены сидели пять монахов. За столом беседовали архимандрит с приказчиком. Сысой перекрестился на образа, откланялся седобородому Иоасафу и братии.

— Приказчик мне нужен, — сказал архимандриту. — Бырыма приказал сменить оружие мне и Егорову, а еще дать припас для промысла.

Губы приказчика под провалившимся от болезни носом скривились. Он бросил многозначительный взгляд на архимандрита, и Сысой понял, что говорили до его прихода об управляющем.

— Давно ли ты видел Александра Андреевича? — вкрадчиво спросил Иоасаф.

— Только от него!

— И чем занят наш дражайший управляющий?

— Чай пьет с Кусковым.

— Только ли чай? — спросил архимандрит и, не мигая, уставился прямо в глаза Сысою.

Он смутился, пожал плечами:

— Чай пьют с конфектами, — поежился, переминаясь с ноги на ногу, — штоф на столе, как полагается… А что, ныне постный день?

Миссионеры загалдели, закивали:

— Вот она, первопричина разврата и блуда, — прогнусавил приказчик.

— Тебе чарку подавали? — язвительно продолжал расспрашивать архимандрит.

Сысой смутился еще больше:

— Что они, нехристи, чтобы не предложить гостю чарку, если штоф на столе? Предлагали, но я отказался.

— Молодец, — подобрел седобородый глава миссии, сунул тоболяку под нос изработанную руку со вздувшимися жилами и благословил.

Приказчик вместе с Сысоем пошел в магазин, возле которого со скучающим видом сидел Прохор, запустил стрелков в склад и, терпеливо улыбаясь, дождался, когда они выберут оружие с припасом. За бобра он дал два штофа, удивляя молодых промышленных щедростью.

Лисьевские алеуты, жившие на Кадьяке в старом шелиховском остроге, все еще гуляли возле Павловской крепости, хотя Баранов настрого запретил давать им спиртное. Сысой нашел Ыпана с Тынилой, не первый день собиравшихся возвращаться к своим семьям, показав им штоф, легко убедил отправиться восвояси.

Наутро Сысой, Прохор и Тимофей пошли за ними в трехлючке вдоль берега. Лисьевские партовщики легко вырывались вперед, оглядываясь на презираемую ими русскую лодку, в которую никогда не сел бы даже подросток-островитянин. Возле Толстого мыса пал туман, при котором русичи видят чуть дальше лопасти весла. Алеуты же гребли без остановки и пристали точно возле Игацкого селения.

К вечеру туман поредел. На берегу завиднелись четыре бараборы, к воде вышли старики и дети — все мужчины селения были на промыслах. Тимофей дал селянам сушеной рыбы, они стали кланяться, повторяя: «Ладно! Ладно!» Партия переночевала на берегу и с рассветом двинулась дальше. Тимофей указал веслом на прибрежный камень, на котором были воткнуты тополиные тесаные колья, спросил, что это? Тойон Ыпан ответил, что здесь, должно быть, недавно утонул байдарщик и это знак — не подходить близко.

К вечеру все они приплыли к Килюдинскому селению. На берег вышли несколько кадьяков и их тойон, они пригласили русских стрелков в бараборы, алеуты же, как всегда, устроились на ночлег под лодками.

В бараборе молодая девка стала кидать на Прохора игривые взгляды, смотреть на него пристально и ходить, задевая то татуированным плечом, то голой грудью. Девка была видная: если бы не кости, торчавшие из носа и щек наподобие крысиных усов, да не синяя наколотая «борода» на скулах, ее можно было принять за красавицу.