Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Шаман плохо камлал, ошибся. Не надо ему давать обещанное после промыслов.

— До дома еще не добрались, в пути всякое может случиться! — посоветовали промышленные. Эта мысль показалась им дельной.

Возле Якутата они не стояли и суток. Управляющий поселением Иван Поломошный отказался выдать добытые меха, сказав, что сам доставит их на Кадьяк. Бочаров спорить не стал, принял часть якутатской партии, которой было предписано зимовать на Кадьяке и повел судно к Нучеку, решив там дозаправиться водой.

«Финикс» прибыл в залив Константина и Елены четырьмя днями позже возвращения лебедевских партий с промыслов. Константиновская крепость гуляла, только хмурые караульные с тоскливыми лицами торчали на острожных стенах. Сысой отправился к ним вместе с Бочаровым. Навстречу выбежала Ульяна с красной лентой в золотых волосах, по ее лицу было видно — что-то произошло.

В казарме они застали шум, галдеж, грязь и обычное после промыслов пьянство. Один Терентий Лукин был чист и трезв: длинная борода расчесана по широкой груди, рубаха в оберегах подпоясана. Он тоже вышел к гостям, приветливо здороваясь со всеми. Вскоре подошел и Прохор с синяками и припухшим носом.

— Вас-то я и жду! — сказал, кланяясь Бочарову и обнимая Сысоя.

Ульяна вытащила из каменки сковороду, поставила на стол, смахнув в сторону грязные чарки и кружки. Освободив место, усадила гостей.

— Что не уберешь? — ругнулся Прохор.

— Не наше! Пусть сами убирают, — кивнула на гулявших.

— Дожились! — пробурчал Прохор и с перекошенным лицом повернулся к Бочарову. — Мы с Ульяной решили к Баранову идти, авось возьмет, хоть и к зиме?! Терентий Степаныч остается… Бог с ней, с выслугой, — мотнул лохматой головой с опухшими щелками глаз. — Годом больше, годом меньше…

Андреич меня должен взять… Митрий Иваныч, я тебе бобра дам — всем бобрам бобер, возьми на Кадьяк?

— Обижаешь! И так возьму. Вот, стану немощен — опохмелишь… Когданибудь.

— У вас порядок, не то, что здесь, — Прохор обернулся к гулявшим.

Сысой усмехнулся:

— То меня барановские дружки не били?!

— Баранов — это крепкая власть. Где власть — там порядок, а без порядка какая жизнь?

Терентий Лукин печально покачал долгогривой головой.

— Пойдем с нами, Терентий Степаныч? Сроднились мы, как останешься один? — видимо не первый раз Прохор стал уговаривать его.

— Нет! — мягко, но решительно отказался Лукин. — Какой ни есть порядок в Константиновской крепости — это русский порядок и жизнь русская. Велика беда — свои побили… Завтра пожалеют. А по той дороге, какую ты, Прошенька, выбираешь, я уже хаживал и ведет она в холопство. Сперва на Кадьяке крест никонианский поцелуешь… На дедовом-то, — кивнул на медное распятье у Прохора на груди, — написано «Сын Божий», а на том — «Царь Жидовский»…

Правитель на Кадьяке в немецкое платье оделся, немецкого штурмана завел, скоро бояре прибудут — тому есть верные приметы, заведут обычаи латинские, станут над бородами потешаться. После не только закабалят, но в душу полезут, силком ее исправлять. И достанутся нам от того порядка кнут да работа.

Я, Прошенька, давно живу, по свету походил, повидал всякое. За тобой не пойду и тебе уходить не советую. Разве для того, чтобы хлебнуть лиха и вернуться?!

Ульяна, пламенея лицом, сжала губы в нитку, глаза в щелки:

— Прости, Терентий Степаныч, если что не так было, — поклонилась в пояс, золотая коса соскользнула с плеча. — Сам видишь — не место здесь девице.

Спасибо за все, век доброты твоей не забуду.

А Прохор, кривя разбитые губы, спросил с задором:

— Сколько терпеть-то, пусть и от своих? Среди иноземцев тоже есть хорошие люди. Хоть бы тот же Шильц…

— Среди всех народов есть хорошие люди, — тихо ответил Лукин. — Пока живут среди своих. А Шильц, про которого ты говоришь, прежде чем стать русским служилым, от своих корней отрекся, от своего народа, от своей веры.

А ради чего? Ради брюха и тщеславия: жрать сытней, спать мягче. Своих предал, предаст и наших — по-другому не бывает…

Сысой, поглядывая на споривших, переводил глаза с одного на другого, не зная, что делать и что говорить, понимал, что это продолжение старого семейного спора, о котором ему знать не дано.

— Ну, с Богом! — Прохор поднялся, перекрестился на образа, расцеловал Лукина губами в коростах. Тот пригорюнился больше прежнего.

Через четверть часа они с Ульяной собрали свои вещи, паевые меха и вместе с шелиховскими промышленными вышли из крепости. Заправившись водой, трудяга «Финикс» направился к Кадьяку.

— За что били-то? — спросил Сысой Прохора.

— Петька Коломин с Гришкой Коноваловым грызутся за власть. Кто за Петьку, кто за Гришку, а я сам за себя. За то от всех и получаю.

Не прошло и полгода, как партии разошлись на дальние промыслы и вот, в Павловскую крепость вернулся на «Финиксе» первый креститель Уналашки и Алеутских островов иеромонах Макарий. Отец Афанасий летом крестил в Чугацкой губе, исповедовал и причащал промышленных в Константиновской крепости, в Якутате и на устье Медной реки. Оба монаха ни во что не ставили свои заслуги, глядя на то, что было сделано без них: крепостная церковь обрела благообразный вид, а церковь для инородцев, против строительства которой упорствовал Баранов, была подведена под крышу.

Летом коллежский регистратор Шильц побывал на северных широтах. Его «Северный Орел» вернулся основательно потрепанный, а Шильц — отощавший и обросший рыжей бородой.

Без Баранова и старовояжных передовщиков крепостью правили отставной прапорщик Чертовицын и приказчик Бакадоров. Строительными работами заправляли монахи. Руки их огрубели и на службах торчали из поручей как грабли.

Прибывшие парились в бане, выстаивали обедню и пускались в долгожданный разгул, после каждодневного риска, трудов и лишений взахлеб упивались недолгой радостью, благополучием и сытостью. По традиции тойонам партий и передовщикам Баранов подносил по чарке, неторопливо и чинно расспрашивал о промыслах. Возле запасного магазина партовщики хвастались добытыми мехами. Приказчики, как им положено, приценивались и придирались к шкурам, промышленные — к товару. Какой-нибудь алеут или кадьяк подолгу выбирал, что купить, приказчик терпеливо ждал, ждали и другие, давая человеку испить заслуженную радость. В конце концов безолаберный алеут набирал безделушек для родни и отходил от прилавка.

Здесь же бренчали балалайка и домра, ходил по кругу штоф. Подобревшие от выпитого добытчики совали неудачникам кашлока или выпоротка. К вечеру русичи выплясывали так, что не знающие сносу китовой кожи подметки, подшитые к сапогам из сивучьих горл, мелькали за полторы сажени от земли.