Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Что будем делать? — спросил Тимофей, вставая.

Сысой тоже поднялся.

— Осмотреться надо. Рыбы наловить, мяса добыть, там видно будет…

— Вдруг к этому острову больше негде пристать? — Тимофей кивнул на отверстие в скале, вытряс сюртук и надел его поверх шерстяной рубахи. Сысой задрал голову, оглядывая вершины скал, золотившиеся от солнца.

— Там вылезем! — указал на седловину.

Когда они поднялись наверх — то увидели со всех сторон море. Остров был мал, его восточная часть скалиста, посередине высилась ровная как перевернутая воронка гора с редким кустарником у основания. Западная сторона острова походила на рыбий хвост и кончалась песчаной отмелью, черной от котов. Там же, на пологом берегу, в полусотне саженей от линии прибоя, стоял одинокий черный крест. К нему и направились промышленные.

На кресте не было надписи, не было холмика под ним. То ли давно уже истлел покойник в чужой земле, то ли крест был поставлен кем-то во спасение.

Сняв шапку и кланяясь ему, Сысой обошел вокруг три раза, бормоча:

«Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков.» Опустившись на колени, запел хриплым голосом: «Со святыми упокой, Господи, душу раба твоего…» Тимофей безучастно ждал с шапкой в руке, ветер трепал его мягкие длинные волосы, играл в курчавящемся клочке бороды. Он тоже крестился, думая о православных костях русича, искавшего счастье, может быть, новую родину, и нашедшего здесь кончину. Лежит теперь в чужой земле, ногами к Америке, головой к России, глазами к Небу.

Сысой умолк, выпрямился. Волна русых волос скользнула по щеке.

— Чуешь? — Поднял голову. — Благодать какая? Душа ходит вокруг нас, радуется встрече. Один он тут… А я в той яме все думал и что мне там так тошно? Кладбище-то чужое… Пойдем, что ли, — нахлобучил шапку. — Жить-то надо!

Они отправились к лайде, на которой шумели и грызлись коты. У них подрастали котята с большими черными глазами, игривые и подвижные, как все зверята. Секачам прибавилось забот: мало, что, имея до полусотни жен, надо глядеть, чтобы какая-нибудь не переметнулась к соседу, еще и за детьми надо приглядывать, разнимать драки. Между собой коты грызутся постоянно.

За версту от лежбища слышен рев от их кровавых разборок. Бывает, двое дерутся по часу, нанося друг другу удары зубами и передними ластами. Другие задирают усатые морды, наблюдая за поединком, пока один из дерущихся не кинет другого на землю. Тут все бросаются на победителя, вступаясь за слабого, и кто кого бьет — не разобрать. Часто коты до смерти забивают друг друга — и все ради справедливости.

Секачи любят своих самок. Выходя из воды, тычутся мордами, целуются, плещутся в воде, ласкаясь, и совокупляются как люди. При этом ничего не слышат и не видят. Но и жестоки самцы с кошками: за недосмотр за котятами, за попытки прелюбодейства бьют жен смертным боем. И те стонут, плачут, каются, в ногах у мужей валяясь.

На их лайдах бывают молодые сивучи, которым коты не препятствовали мешаться в стаде. Бывает, во время драк, сивучи унимают особо яростных.

Перед людьми же коты не роняют достоинство. Промышленные закричат, засвистят — коты кинутся в воду, потом задирают морды, высматривая напугавших, стыдятся невольного испуга.

Тимофей с Сысоем зашли с края стада, где грелись на солнце старики и холостяки без самок. Не беспокоя котов, отогнали молодого сивуча и застрелили. При звуке выстрела половина стада бросилась в воду, но вскоре вернулась на свои места. Промышленные вытащили ножи и стали разделывать тушу в полутора десятках шагов от других сивучей и котов. Срезали жир и съедобные части, вытянули жилы, пригодные для ремонта байдары, неподалеку от креста разожгли костер. Пока Тимофей пек мясо и топил жир, Сысой с кадьякским луком пошел вдоль берега и подстрелил двух гусей. Птицу выпотрошили и прямо в пере закопали в угли.

Насытившись, с сажей и салом на щеках, странники лежали на песке, лениво поглядывая вокруг.

— Остров-то всего ничего, десятин тридцать суши, — зевая, заговорил Тимофей. — А ведь можно и здесь хорошо жить! — Перед сном, на сытый живот ему пришла охота поговорить.

— Что за жизнь без хлеба? — тоже зевая, возразил Сысой. — У нас одной только пашни двенадцать десятин, да покосы — и не жаловались, что земли много. Здесь и одному не прокормиться.

— Золото искать надо! — снисходительно обронил Тараканов. — Говорят, его здесь много. Будет золото — будет хлеб, со всего света повезут, только плати.

— Что на Кадьяк не везут? Каждый год, говорят, голод.

— Мы на Компанию работаем, а надо на себя. Половину добытого забирают, за привозной хлеб берут по рублю двадцати копеек за пуд — посчитай, куда идет наш пай.

— «Юникорн» нынче по пятьдесят ассигнациями рядился. Знал бы, что богаты, затребовал бы больше, а при малолюдстве просто ограбил, — до слез уже зевая и крестя рот, спорил Сысой.

Чувствуя полное бессилие доказать свою правоту, Тимофей снисходительно вздохнул:

— Темный ты, умных книг не читал! — Он был не рад, что затеял разговор. — Все можно устроить разумно, — проворчал, отворачиваясь. — Что там гуси, не готовы?

Костер прогорел. Сысой разгреб угли, достал шипящих жиром гусей, поскоблил ножом обуглившиеся перья, запарило сочное мясо.

Отдохнув, промышленные спустились на прежнее место, где провели ночь, развели огонь, промазали топленным жиром байдару.

— Давай дыру камнями заложим?! — предложил Сысой. — Вдруг среди ночи покойник высунется?

Тимофей посмеялся:

— Что мертвяк, что сушеная рыба. Кочемас может задергать хвостом и прыгнуть в воду?!

— Так не бывает! — мотнул головой Сысой.

— А чтобы покойники вставали, бывает?

— Сам видел! — пробурчал тоболяк и, поглядывая на пещеру, шепотом стал рассказывать, как в детстве ночью остался один в церкви… А еще, говорили, старуха у нас жила, так ее три раза хоронили. Отпоют, закопают, утром — глядь, она на печи лежит…

— Предрассудки, — снисходительно посмеялся Тимофей. — А то, что в церкви было, — просто тебе приснилось.

— Может и приснилось, а может — нет! — согласился Сысой. — Раз ты такой смелый — ложись спиной к пещере, а я напротив.

— Он постелил парку, скинул сапоги, вытряхнул из них в костер стершуюся траву, фузею с зарядом картечи положил под бок и укрылся камлайкой.

Тимофей молча посидел и тоже лег, глядя в темнеющее небо, прислушиваясь к сонному дыханию товарища. «Говорит, боится, а легко уснул, — подумал с доброй завистью, — и все-то ему нипочем».

Ночью он несколько раз вставал и подбрасывал дрова в костер. Поблекло небо, начало рассветать, чуть дымили угли. Давно открылся проход в скале. В полосе отлива, среди камней, трепыхалась зазевавшаяся рыбешка. Вдруг земля дернулась и загрохотали камни. Оба вскочили на ноги. Сысой торопливо натягивал просохшие сапоги. Подземный гул пророкотал и стал затихать.