Олег Слободчиков - Заморская Русь

Через два дня вся партия была возле блиставшей льдом поднебесной горы Святого Ильи. Издали казалось, будто белая стена хребта встает прямо из моря: ни зверю через него не пройти, ни птице перелететь. Здесь бы и кончиться свету белому, но мореходы Бочаров и Шильц говорили, что за стеной еще земля, а дальше опять море.

Вскоре с байдар увидели идущего берегом белого человека с коробом за плечами, к нему и повернули. Это был один из поселенцев-каторжан, высаженных в Якутате прошлой осенью. Окрепший после зимней болезни Василий Кочесов сошел на берег, спросил:

— Гуляешь один, без оружия?

— А без него спокойней! — беззаботно ответил крестьянин-поселенец, радуясь встрече. — С тойоном Николой мирно живем, за драный кафтанишко убивать не станут, а ради ружья могут соблазниться.

— Вон как заговорили, — рассмеялся Сысой. — Осенью выли хуже охотских собак, на погибель, дескать, оставляем.

Поселенец, хихикая и подмигивая, стал говорить о своих сносившихся ичигах, о Ваньке Поломошном, который не дает новые, потому что все променял якутатским колошам.

Неподалеку от крепости, на скорую руку, было поставлено несколько хижин, которые назывались селением «Славороссия». Из оставленных здесь на зимовку от голода и цинги умерли тринадцать промышленных и семь поселенцев. Ссыльные бунтовали, меняли меха на харч у диких и иностранцев, грозили разбить лавку, бранно поносили Поломошного и Шелихова с компаньонами, что те обманули с кормами — на каторге паек лучше, — а к вояжной жизни у них нет привычки.

Алеуты из прибывшей партии тоже подошли к берегу, вытащили байдары и стали есть сырую рыбу с яйцами. К вечеру, уже неподалеку от селения, они увидели на воде сивуча, первого в этом году. Он был с седым загривком и множеством шрамов на шкуре, понятно, что непомерно вонюч. Кроме алеутов, никакой другой островной и материковый народ, не решился нападать на сивуча или моржа в воде. Раненый зверь в ярости топит не только легкие байдары, но и шлюпки. Ыпан с Тынилой метнули в сивучью морду отравленные стрелы с бечевой, к концу которой были привязаны надутые пузыри и, едва увернувшись от разъярившегося зверя, стали грести к берегу.

До него было далеко. Им помог Сысой, раздробив сивучью голову выстрелом из фузеи. Зверь еще долго метался по воде, но не видел ни стрелков, ни байдарок. На него накинули петлю, разрезали горло, надули внутренности и завязали, затем тушу отбуксировали и вытянули на сушу.

Алеуты начали разделывать сивуча, кадьяки копали яму и разводили огонь. Прогрев камни, партовщики выкинули угли, сложили жир и мясо, укрыв травой и дерном, чтобы не выходил пар. Ласты алеуты испекли на костре и, как лакомство, передали часть Сысою, принявшему участие в охоте. Через несколько часов мясо стушилось, оно могло долго храниться. Был постный день. Сысой вздохнул, перекрестился и стал есть, оправдываясь, что у сивуча вместо ног — ласты, значит, он — рыба.

Кочесовы перегрузили часть взятой в долг муки в отдельную байдару и пошли в Якутатскую крепость, передать письменные и устные наставления Баранова. Вернулись они злые, жаловались, что невинно приняли накипевшую злобу поселенцев и едва отбились от них. Отдохнув, партия двинулась дальше на юг и долго плыла вдоль отвесного берега, выискивая место для лагеря. На воде было много уток, часто высовывались любопытные нерпичьи морды, но не было котов. Уже в сумерках партовщики высмотрели вход в залив. Оттуда пахнуло гарью. Байдары вошли в бухту. Здесь скалистый берег выполаживался песчаной отмелью, вырубленный лес чернел гарями и пеплом кострищ, всюду валялись китовые кости, смрадно пахло пропастиной.

— Бостонцы китовый жир топили! — сказал Афанасий, морща нос от дурного духа.

Василий, придерживая лодку веслом на зыби прилива, обернулся к Сысою с Тимофеем.

— Не будет здесь добычи. Китобои все распугали, а ночевать, однако, придется! Поздно искать другое место.

Кочесовы налегли на весла, за ними рассыпалась по бухте вся партия.

Последними шли большие байдары с припасом. Брошенный промысловый лагерь вблизи оказался еще неприветливей, чем выглядел издали. Китобои взяли только жир и ус, бросив гнить сотни пудов мяса. Ожиревшие вороны и чайки хлопали крыльями, щелкали клювами и не могли подняться на крыло.

Прибывшей партии пришлось уйти от бухты в падь с вырубленным лесом, в темноте таскать туда байдары и припас. Там был пресный ручей. Падь продувало, отгоняя смрад. При свете костров партовщики вбили колья в землю, поставив байдарки на бок — походный дом был готов. На костры пришлось рубить пни и собрать головешки, оставленные китобоями. На них разогрели мясо, рыбу, отужинали и сидели возле тлеющих костров. Русские стрелки, как обычно, расположились отдельно, алеуты — особо, у кадьяков был свой костер.

Кто потягивал травяной отвар из кружек, кто дымил трубками. Высокие звезды висели над островом, ночь была коротка. Василий Кочесов, лежа на спине, долго смотрел в небо, потом приподнялся на локте:

— Таракан? — смущенно осклабился. — Ты самый грамотный. Молитву на сон грядущий знаешь?

Сысой тихо рассмеялся, думая, что старовояжный шутит.

— Эту молитву все знают!

— Помню, мать вечерами встанет под иконами: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» — а дальше не помню, — виновато вздохнул Кочесов. — … «Господи Иисусе Христе, Сын Божий молитв ради пречистыя Твоея Матере…» — пробубнил Сысой, не вынимая трубки изо рта. — Дурите? Это все знают! — Лег на спину, глядя в небо. Вспомнилось. Светлый летний вечер, печь не топлена, но в доме тепло. Умытые, готовые ко сну дети, взрослые и старики, стоят под иконами, единясь в домашней молитве.

Он скрипнул зубами от нахлынувшей сердечной тоски: «Чего ж тебе надобно, стерва?» — зло подумал о душе. Мысленно повторяя молитву, глядел на звезды и привыкал к смраду, то и дело доносившемуся с берега.

Утром разогрели остатки ужина, отнесли байдары к воде и без молитв отправились дальше. На лайдах, усеянных котовыми костями, появились сивучи. Самцы задирали головы, озирались, поджидая самок, дрались и ревели как быки. В стороне расположились старые сивучи. Они дремали, чесали седые головы задними ластами, портили воздух. На рев матерых самцов плыли самки, ложились вокруг них, образуя семью. Если самочка желала переметнуться к другому — начиналась драка: один самец тянул к себе, другой — к себе. Нередко все кончалось тем, что самку затаптывали до смерти и успокаивались, расползаясь по своим гаремам.

На рассвете партовщики, стараясь не шуметь, тихо зашли со стороны моря на лайду и, по сырости, погнали зверей от воды. Разбуженные сивучи, пугались, охали, тряслись телом, уползая, куда гонят. Некоторые стонали, будто плакали. И начиналась бойня. Видя, что путь к воде отрезан, сивучи приходили в ярость, кидались на людей уже с выбитыми зубами и вытекшими мозгами. Партовщики без устали работали дубинами, стрелки то и дело добивали из ружей особо яростных. Снимали шкуры, некуда было девать мясо.