Олег Слободчиков - Заморская Русь

Притопывали босые алеуты, извивались кадьяки, выли и скакали индейцыколоши: гуляла Павловская крепость.

Сысой встретил Ваську возле колониального магазина, оба обрадовались друг другу, обнялись, перекрестившись, выпили по первой. Сысой, еще не отдышавшись после чарки, спросил сдавленным голосом:

— Ульяну не видел?

Васька смутился, отворачиваясь, уже знал, что Прохор с Ульяной перевелись в шелиховскую Компанию.

— Она по тебе, дураку, сохнет!

— Ну, уж!? — пролепетал Васильев, краснея.

— Точно говорю! — с жаром стал распалять товарища Сысой. — Весной еще, когда заходили к лебедевским, пытала меня про тебя… А Прошка так и сказал — никакого сладу с девкой с тех пор, как Ваську увидела.

— Брешешь!? — обветренные, обожженные солнцем, покрытые шелковистой бородой щеки Васильева налились свекольным соком. Он налил себе в кружку чарки полторы, выпил разом, посопел, занюхивая рукавом. — И чего бы Прошка так говорил о своей девке? Врешь… Ваша слободчиковская порода брехать горазда…

— Ей богу! — перекрестился Сысой. — Чтоб мне провалиться… Так и сказал… Должно быть, Прошка блудит с чугачками, по дикаркам таскается, венчаться с ней не хочет, а ей обидно… Может, опозорил, она за него держится, терпит… Да вон и он сам идет, спроси!

К магазину подошли Егоров и Тараканов. У Прохора сошла с лица опухоль, отсыхали коросты, только под глазами оставалась чернь. Его матерая, густая борода была коротко выстрижена. Увидев Васильева, он кивнул ему, а черт дернул за язык:

— Ульяну видел? — спросил Ваську. — Мы с ней в казарме, где каторжные…

Сходи, откланяйся, а то она боится, что женишься на проколотой кадьячке. — Прохор хохотнул, глядя на поглупевшее Васькино лицо.

Степенный Васильев торопливо схватил полуштоф, хотел налить ему и Тимофею, но невзначай только расплескал водку. Сысой перехватил его руку, плеснул в кружку, подал Прохору, потом налил Тимофею, а дружку подмигнул:

— Что я тебе говорил? Иди!

— Не могу! — пролепетал Васильев с несчастным лицом. — Коленки трясутся.

— А ты выпей!

Васька налил себе еще, чуть ли не полкружки, выпил одним духом, посидел задумчиво похрустывая сухарем, вдруг ухмыльнулся, перекрестился, встал и, прямой как жердина, чеканным шагом направился к казарме. Темнело.

На берегу горели костры, возле них пели и плясали. Одни трепыхались как птицы, стремясь взлететь в небо, трясли бедрами и грудью, желая восхитить и очаровать любовной истомой, ссыльные бабенки, притопывали, выказывая стать, играли глазами, с разбойным посвистом летали над землей промышленные, неутомимо выплясывали алеуты, колоши с яростными воплями изображали кровавые побоища.

В казармах, из-за тесноты, разгул был еще отчаянней и яростней. Стены сотрясались от хохота и драк. Водка, ром и пиво, отпускаемые за добытые меха несколько дней сряду, лились рекой. Рядом с куполами церкви пышно цвели распаленная зельем похоть и нескрываемый блуд. Свирепствовала миссия, потрясенная безнравственностью соотечественников. Монахи уже не спорили между собой, как удерживать промышленных от соблазнов плоти.

Доставленный с последним транспортом указ Иркутского генерал-губернатора Пиля разрешал венчать крещеных туземцев с колониальными служащими, и даже рекомендовал миссии и управляющим отделами Компании содействовать смешению браков для дальнейшей пользы Отечества.

Ювеналий, ворвавшись в казарму, пудовыми кулаками пробивал путь к нарам, перемежая молитву с бранью, стаскивал промышленных с дикарок, крещеных и неженатых венчал насильно, своею властью, объявил мужем и женой едва успевшую овдоветь ссыльную каторжанку преклонного возраста и молодого промышленного. Кадьячек, носивших на шее крест, венчал с любовниками, не спрашивая, есть ли у них мужья и дети.

Ульяна вдоволь повеселившись и, страдая икотой от рома, зевала до слез, мучительно хотела спать. Лягнув очередного назойливого женишка, она уже забиралась под одеяло и вдруг увидела Васильева, пробиравшегося к ней сквозь пляшущих, поющих и валяющихся на полу. Васька шел неестественно прямо, руки болтались, как обломленные. Увидев Ульяну, он подступил к нарам, зашипел, стараясь что-то сказать, но споткнулся и чурбаном свалился к ее ногам. Немного отдохнув в неудобной позе, он поднял голову, желая сказать что-то важное, пополз на нары и тут мозолистая рука иеромонаха Ювеналия поймала его за шкирку, другая схватила Ульяну под мышку, как мешок. Монах выволок обоих из казармы принес в церковь, с рыком прислонил к стене и стал венчать. Ульяна с недоумением пожимала плечами, лупала синими глазами.

Васька хмурился, качал головой, издавал удивленные звуки, стараясь сохранить хмельное достоинство.

— Поцелуйтесь! — рявкнул монах. Схватил Ульяну за основание косы, Ваську за загривок, ткнул лицо в лицо.

— Ну, уж! — просипел Васька, угрожающе глядя на него.

Монах подхватил обоих, что два куля выволок из церкви, бросил у крыльца, ринулся в казарму за очередной жертвой, но был выкинут с поцарапанным носом. Хрипящего от ярости, его подхватили под руки миссионеры и увели. Дородный детина, бывший офицер, придя в чувства, заливался слезами и просил Господа дать сил пережить и это испытание.

Сысой к ночи тоже напился, да так, что без чувств уснул прямо на пристани. Он лежал, раскинув руки, в праздничной крестьянской рубахе, в новых добротных сапогах, и снилась ему жена. Открыл глаза — звезды, море, над ним склонилась Фекла. Сысой сгреб ее в охапку, стал целовать в губы, подмял под себя, добрался до тела, прижался, избавляясь от давней наболевшей тоски. Женщина под ним обмякла, вытянулась, как неживая и вдруг захрапела.

Отодвинулось облако и в мутном свете луны Сысою открылось татуированное, безносое лицо старой кадьячки, жившей неподалеку от крепости и носившей, по примеру русских женщин, сарафан. Разом прошел хмель и вскричал он страшным голосом:

— Боже! Милостив буди мне грешному! — отплевываясь, бросился в море мыться. «Кроме как утопиться ничего не остается», — насмешливо пискнул поганый голосок за левым плечом. Сгоряча Сысой кинулся вглубь, но волна прибоя ударила его, перевернула через голову и вышвырнула на берег. Он поднялся, плача и отплевываясь, молясь и матерясь, побрел в крепость, наткнулся на Баранова.

— Прости, Андреич! — рыдая, припал к его плечу.

— Что случилось, сынок? — управляющий обеспокоенно ощупал его, насквозь мокрого, вынул из кармана плоскую фляжку. Сысой почувствовал запах водки, влил ее в себя, с ревом прополоскал рот и выплюнул.

Отстранившись, пошел дальше, на четвереньках вполз в притвор церкви, распростерся перед иконой Николы Чудотворца и почувствовал чью-то руку на затылке. Поднял голову, над ним склонился Герман: смотрел с сочувствием и пониманием, с грустной насмешкой в глубине умных глаз.