Олег Слободчиков - Заморская Русь

Бывает, тлеет-тлеет гнилушка, иссушая вокруг себя траву и мох, дунет ветерок и заполощут над лесом красные и белые флаги пожара. И распри людские так.

Послушный и благонравный Никифор из крещеных кадьяков, месяц назад венчался с алеуткой, а тут привел квихпакскую работную девку, выкупленную Компанией из рабства, и потребовал у своего духовного наставника, отца Макария, венчать его еще раз. Тот стал терпеливо объяснять, почему этого делать нельзя. Стоявший поблизости поселенец Агеев обернулся, хотел сказать: «калгу» сначала выкупить надо! Но не решился перебить монаха. А зря! Работный, может быть, его бы понял. А так, раздосадованный вежливым отказом, он вышел из церкви и запустил камнем в слюдяное оконце. В России за прерванную литургию казнили смертью. Никифора караульные просто вышвырнули за ворота крепости.

И вдруг даже старые каюры стали вести себя нагло, искать повода для ссор, за стенами крепости избили ничего не ведавшего слесаря Ивана Щукина, а когда получили отпор — кинулись к бараборам и байдарам, через минуту явившись вооруженными. В ответ на уговоры Кускова выдать зачинщиков и заложников, они ранили копьем часового, до полусотни бросились в ров и начали рубить палисад. Стрелки со стены ответили дружным залпом, но в людей не целили, оттого никто не был даже ранен. Толпа бунтарей победно завыла, кинулась к церкви, против строительства которой так упорствовал Баранов, и стала с колокольни простреливать двор крепости.

Монахи явились к Кускову в полном составе. Седобородый архимандрит, грозя кандалами в Охотске и карой на небе, потребовал прекратить кровопролитие и выпустить на переговоры с мятежниками двух миссионеров.

Сысой, сидевший у бойницы, взмолился, глядя на Германа:

— Не ходи! Пристрелят, не перекрестятся!

Но Кусков приказал приоткрыть ворота. Заминку в крепости кадьяки использовали, основательней укрепившись в церкви.

Инок Герман и его кровный брат иеромонах Иоасаф, с наперсными крестами, поднятыми над головой, пошли к недостроенной церкви. Герман увидел за срубом своего крестника и ускорил шаги:

— Одумайся, сын мой!

Но глаза кадьяка сверкали злобой и высокомерием, продырявленные ноздри хищно раздувались.

— Одумайся! — не узнавая его, неуверенно пролепетал инок.

Крестник приставил к его груди ствол кремневого ружья и спустил курок.

Порох на полке не вспыхнул, выстрела не случилось. Кадьяк раздосадовано пнул инока в живот, тот согнулся. Подоспевший иеромонах Иоасаф охнул, получив удар прикладом в грудь и шлепнулся в лужу, разевая рот, как рыба на суше.

Крестник Германа открыл полку ружья, хотел подсыпать пороху, но его мозг и кровь брызнули по венцовой стене, запачкав подрясник инока. Тело с ружьем завалилось набок и дернулось в судорогах.

— Ловок юнец! — хмыкнул над ухом Сысоя Наквасин. — Мог бы и благочинного подстрелить. — Сам выстрелил. С колокольни вниз головой полетел раскрашенный туземец в еврашковой парке.

Васильев тоже выстрелил. Ульяна подала ему перезаряженную фузею и, пока он целился, забила пулю в горячий еще ствол винтовки. Кусков грубо пригнул седую голову архимандрита с растерянными глазами и разинутым ртом.

— Убьют, батюшка! — и крикнул вниз: — Агеев, Ахмылин, Котельниковы — вернуть монахов. Мы прикроем!

Четверо выскочили за ворота. Со стен крепости загрохотала беспрерывная стрельба. К морю потянулось облако порохового дыма. Рассерженными шмелями жужжали пули, со стен церкви летела щепа. Падали кадьяки, кричали раненые.

— Прекратите! — со слезами взмолился архимандрит. Его никто не услышал. Редея, прогрохотали еще с десяток выстрелов. Монахов втащили в крепостные ворота и заложили их брусом. Сысой, с ружьем наперевес, бросился к Герману. Лицо инока было белей мела.

— Не ранен ли?

Тот вздохнул со стоном и укоризной:

— В сердце ранен!

Перекинув руку инока через свою шею, Сысой повел его к крепостной церкви. Кусков, потерявший в бою шапку, погрозил ему вслед кулаком, за то, что бросил бойницу.

— Знаешь ведь все наперед, — на ухо миссионеру ворчал Сысой, — а себя поберечь не хочешь!

Инок всхлипнул. По лицу его текли слезы.

Михайла Москвитин, Иван Репин, Федор Рысев, Прохор Егоров, десяток русских стрелков и полдюжины вооруженных стрелами алеутов столкнулись с чугачами возле Птичьих островов, неподалеку от Константиновской крепости.

Несколько чугацких байдар выскочили из-за камней, тут же развернулись и скрылись за мысом. Темнело, с юга шла пологая волна. Репин с Рысевым переглянулись: чугачи не рискнут напасть на русичей и алеутов на воде, значит, будут ждать, когда партия высадится на берег, а ей деваться, вроде бы, и некуда, как бобру под водой.

Передовщики отправили к мысу двух алеутов, хорошо знавших похожие между собой кадьякское и чугацкое наречия. Наказали им на выстрел к чугачам не подходить, только узнать, сколько их на острове. А если те спросят, зачем мы здесь, сказать, что на Кадьяке припас кончился, идем, спасаясь от голода, в лебедевскую артель.

За алеутов русские стрелки не боялись: догнать их в море не мог никто.

Посыльные вскоре вернулись и сообщили: чугачи говорят, будто их на острове мало, а плывут они на Кадьяк по приглашению. Очень удивились, что в богатой Павловской крепости голод. Намекали, что в Константиновской тепло, но скоро станет жарко.

Передовщики, переговорив между собой, решили к острову не приставать, переночевать по-алеутски, связав между собой байдары в большой гибкий плот. До темноты партия выгребала в море с учетом, чтобы волной и ветром принесло ближе к Нучеку. Потом связали лодки, вставив между бортов надутые пузыри.

На Кузьму и Демьяна, когда на Руси режут кур, ожидая морозов, а по запечкам задабривают домовых, у берегов матерой Америки моросил дождь.

Черный холодный океан плескался за тонким кожаным бортом. Поблизости шалил кит, ударяя хвостом по воде, и был грохот, как от пушечной пальбы. На рассвете подрагивали от стужи и сырости даже привычные алеуты.

Чуть развиднелось, партия рассоединила байдары и налегла на весла.

Подходя к Константиновской крепости, все увидели за камнями скрывавшихся чугачей. Стрелки проверили ружья, алеуты у входа в бухту взяли их на буксир.

Выбрасывая снопы пламени и дыма, с берега затявкали мушкеты. Стрелки дали залп по камням и байдары проскочили опасное узкое место.

Над крепостью полоскал приспущенный флаг. На веревках, брошенных со стены, болтались восемь тел в чугацких парках. Пакетбот был вытащен на обсушку, над ним курился дымок — там ночевал караул. Увидев входящую партию, с борта спрыгнул длиннобородый Терентий Лукин: на животе, под кушаком — пистоль, на пояснице топор, нестриженые волосы рассыпались по плечам.