Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

У меня озноб...

Я совсем одна... Я ни с кем не хочу говорить... Никто не понимает, какая я... Вот...

В сущности, я хотела сказать, что нельзя насильно... что, может быть, после, спустя какое-то время... Нет... Оказалось, можно насильно... И все в каком-то бесконечном забвении тонет...

Когда нашему сыну было уже лет шесть, он уже стал хорошо читать и стал сам брать книги из книжного шкафа. Старшей девочке тогда еще было меньше двух лет, и она много времени брала у меня... Потому как-то незаметно для меня он стал сам читать... Помню, прочел сказки Гофмана... Так понравилось ему...

Я думала, что следует предоставить мальчику свободу; пусть читает, что хочет... Но Лазар по-другому решил, он одни книги детям запрещает; другие, наоборот, очень советует или даже обязательно велит прочесть... Мне всегда странно, что дети не только слушаются Лазара, но даже как-то гордятся этими его запретами и рекомендациями... Может быть, это потому, что в его поведении нет никакой мелочности; что бы он ни делал, он всегда сохраняет какую-то серьезную горделивость... Даже когда у него болит желудок, и у него испуганное лицо, он все равно с этими его сдвинутыми бровями похож на сказочного восточного короля из немецких сказок; он будто король, который боится, что его отравили, а вовсе не какой-то обыкновенный человек, у которого просто болит живот...

Последний месяц перед тем, как меня положили в больницу, был очень плохой. Мне сделали анализ, и палочек не нашли, но у меня стала высокая температура почти все время, кровь каждое утро откашливалась, я лежала. И я все время боялась, что вдруг палочки все же появятся, и это будет опасно для детей. Лазару, кроме своей работы, пришлось еще и по хозяйству все делать. Софи хотела забрать детей, но дети не хотели от меня уходить. Они уже знают, что обострение туберкулеза долго лечится; значит, нам придется надолго расстаться. Особенно Лазар Маленький это понимает. Я видела, как он нервничает, и я себя ругала, что у меня не хватает силы воли для того, чтобы остановить болезнь. Я виновата в том, что ему не по себе. Он ребенок еще, ему нужно, чтобы я была дома... Потом искали хорошего врача, договорились с ним, устраивали так, чтобы меня именно в ту больницу к нему в отделение положили... И все это унижения, деньги, подарки...

Однажды я лежала, а девочки сидели около меня на кровати. Старшая показывала мне, как она вышивает и какие разные швы она уже знает... В школе начали учить вышиванию, и ей очень понравилось... Младшая сидела и баюкала на руках куклу. Круглое личико такое озабоченное. Но эта озабоченность не ко мне относится; это она играет, будто она взрослая женщина с ребенком... Интересно, о чем она думает, когда просто вот так сидит и баюкает куклу... Все-таки девочки не похожи на меня. Я никогда не играла в куклы... А старшая все делает лучше меня; ей только покажешь, а она уже умеет и овощи чистить, и полы мыть... Лазар Маленький запомнил, как ей было четыре года и она свое платьице стирала в тазу. Наша малышка тогда родилась, и я болела, в больнице лежала... Я слушаю голосок моей старшей дочери, но мне надо все время собираться с силами, чтобы улавливать смысл, а то слышу одно только звучание... Вдруг я очнулась, испугалась, что она потеряет иголку и уколется... Сказала ей, чтобы она была осторожна с иголкой и с ножницами... — Мама, ты мне уже говорила... Вдруг я услышала свой голос как бы со стороны... такой слабый и надтреснутый стал... И ничего не выражает, кроме напряжения голосовых связок, мне трудно говорить... Я совсем не умею шить и вышивать... Так, дырочку зашью кривыми стежками, залатаю — и ничего больше... Я заметила, что девочка что-то хочет мне сказать, но колеблется... Наверное, отец сказал ей, что меня нельзя тревожить... Я и вижу, что девочки стали относиться ко мне как-то настороженно, натянуто, без естественности... Эта моя болезнь совсем отдалит от меня моих дочерей... Я почувствовала досаду на Лазара, зачем эта его излишняя забота обо мне... Я стала такая раздражительная, это от слабости; у меня пальцы очень ослабели, дрожат... Дня два я не могла причесаться, Софи зашла к нам, заметила, и причесала меня... Заплела волосы в одну косичку, так легче лежать... Она сказала Лазару... Утром он принес таз, графин с водой; умывал меня, потом стал расчесывать волосы... Во всех его жестах и в том, как он все это делал, была какая-то тоскливость и будто сломленность какая-то... Я ужаснулась этому его состоянию и своей беспомощности, и заплакала... Меня начало трясти от этого плача... «Не надо... не надо...», — он проговорил так сломлено... Я попыталась перестать, но не могла. Он кончил заплетать мне волосы в косичку, уложил меня на подушки (две подушки подложены) и снова попросил: «Не надо...» «Я не могу, — сказала я. — Лучше не обращай внимания, само пройдет...» «Хорошо», — ответил он так же сломлено и отошел от кровати... Действительно прошло, минут через десять... И дети бедные все это видят...

— Ты что-то хочешь мне сказать? — я сказала девочке, — Ты скажи. Это можно...

Какой у меня голос...

Оказывается, еще месяц назад отец обещал ей устроить экзамен по греческой мифологии. Она целый месяц читала книги, которые он велел прочесть; и все статуи и все рисунки на вазах запомнила, а он не спрашивает... Я сказала, что отец, наверное, забыл из-за моей болезни...

— Давай я тебя спрошу...

Она снова заколебалась... Я поняла, что она считает, что отец знает лучше, но говорить это мне она не хочет. Я ведь больна, она боится меня обидеть, огорчить... Вот Лазар Маленький не сомневается в моих знаниях... — Давай я отцу напомню вечером... А, я правильно угадала, вот этого она как раз и хотела... Со своим вышиванием в руках она наклоняется ко мне немножко виновато и хочет поцеловать... — Нельзя! — поспешно говорю я... Голос звучит совсем сорвано и визгливо... Она и сама вспомнила этот запрет, и отстраняется, прижимается к металлическим прутьям спинки кровати... Очень мучительно мне так жить... И детей очень жалко...

Я Лазару сказала о нашей девочке, и он вечером устроил ей экзамен... Он спрашивал ее, она рассказывала, потом он прикрывал ладонью надписи под фотографиями и спрашивал, какого бога или героя изображает статуя или рисунок на посуде... Она только один раз ошиблась, спутала Геракла с Гермесом, это была та статуя Праксителя, где Гермес с одной отбитой рукой держит на другой руке маленького Диониса, там действительно Гермес такой широкий... Я слушала ее и стала гордиться ею, какая она вырастет, такая умница и все будет уметь делать... И неужели я не доживу и не увижу ее взрослой... Я почувствовала слезы в глазах... Дети уже привыкли, что я часто плачу... Я чувствую, что такая больная, слабая, я им неприятна. Им тягостно сидеть возле меня, ухаживать за мной. И они испытывают чувство вины, им кажется, что они жестокие, нехорошие. Они стараются все делать, но заставить себя любить меня больную они не могут... И я чувствую, что и я слишком сосредотачиваюсь на своих ощущениях, на своей беспомощности... Я стала нечуткая к детям... За что они, такие маленькие, должны так страдать?..