Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Не видел, чтобы соболь водился в тундре, — просипел Бугор. — Разве мало-мало, где-то по лесным колкам у речек.

В конце июля, в разгар лета, отмахиваясь от ревущих туч овода, на стан вернулись промышленные и стали достраивать зимовье. Не бездельничал и дежневский лагерь. Закончив конопатить и смолить один коч, стали закладывать другой.

— Зачем? — бесился от непонимания Стадухин и тряс за грудки Семейку Дежнева. Тот терпеливо и снисходительно отвечал:

— Вдруг обратно морем поплывем!

— Ты же узнал от диких, что не каждый год лед относит от Носа?

— Вдруг отнесет! — с улыбкой отвечал Дежнев. — И соль кончается, надо плыть к морю парить. Скоро красная рыба пойдет, чем солить?

— Тьфу на тебя! — в бешенстве вскрикнул Стадухин. — Видел новгородских упрямцев, сам из них, но такой один на всю Сибирь.

Дежнев беззлобными глазами с состраданием смотрел на земляка, распаляя его страсти. Хворый Шаламка Иванов с тоской прислушивался к раздору, качал головой на истончавшей шее. Тяжело раненый, он изначально был положен в дежневском зимовье, здесь и отлеживался. В июне стал выползать, чтобы погреться на солнце. Его даже комары и оводы не донимали, как других. Михей взглянул на товарища, смутился, присел рядом, стал объяснять свою правду, надеясь на понимание. Шаламка глядел на него с такой тоской, что сжималось сердце. Стадухин почувствовал, что он уже далек от них всех, там, где споры и соперничество глупы, суетны. Ночью не услышал, как к зимовью подошел Дежнев. Караульный впустил его и разбудил Михея. Семейка со вздохами пошарил глазами по восточному углу избы, перекрестился и сказал, что Шаламка помер.

— Эка жалость! — крестя грудь, сел на нарах Михей. — Я радовался, что на поправку пошел.

— Я тоже так думал, — снова вздохнул Семен. — За полночь стал звать тебя. Не успел я одеться — отошел. Пойдешь, пока не остыл?

Шаламку похоронили, отрыв могилу в вечной мерзлоте, пожелали ему лежать целеньким и нетленным до Великого суда. На девятый день, на помин души, в верховья реки пошла красная рыба. Анадырь потемнел от рыбьих спин, казалось, будто шевелится дно. Запасали рыбу впрок, в большом количестве. По сказам зимовавших здесь людей, другой еды у них не было. Промышленные, ходившие в верховья по притокам, говорили, что встречались с ходынцами, выпасавшими оленей. Надо было их аманатить, подводить под государя. Те, что ходили в низовья Анадыря, видели анаульскую крепость из плавника и китовых костей. Для безопасных промыслов надо было ее разрушить, тамошних людей зааманатить. Но припас рыбы был важней. Пришлось старшему Стадухину отложить службы и запасаться кормами. Рыбу складывали в ямы, отрытые в вечной мерзлоте. Уснувшую, выбросившуюся на берег — отдельно, на черный день и для собак, взятых у ходынцев. Рыбачили смешанными чуницами по родству, землячеству и товариществу, которыми собирались промышлять соболя. И только дежневские, спасшиеся от потопления в море, держались обособленно. Неподалеку от зимовий казаки добыли медведя. Мясо испекли и съели за один присест. Оно пахло рыбой. Казалось, этим запахом пропитаны река, мох, древесина изб. Анисим Мартемьянов перебирая пальцами богатую бороду, брезгливо нюхал пышные пряди и жаловался:

— По три раза на дню стираю со щелоком, все равно воняет!

— Мишка! — Василий Бугор вернулся к реке с пустой корзиной и окликнул приказного. — На стане Моторы — анаулы.

— Почему к нему пришли? — чертыхнулся Стадухин, обмыл руки от слизи и икры.

Распаляясь, приказал Бугру с Казанцем идти следом, быстрым шагом двинулся на другой стан. Подручные едва поспевали за ним. Там служилые и промышленные тоже занимались заготовкой рыбы. Моторы не было. Перед Семейкой Дежневым стоял тойон-анаул. Как принято у тунгусов, лицо его было покрыто синим узором татуированных родовых знаков. По виду собравшихся Стадухин понял, что он принес ясак. Дежнев с важным видом принимал соболей и говорил государево слово.

— По какому праву? — закричал Стадухин, схватил его за ворот, отобрав рухдядь, вытолкал Дежнева из круга и велел взять тойона в аманаты.

Никто из дежневсих людей не пошевелился, чтобы исполнить приказ. Казанец с Бугром смущенно топтались на месте, не желая ссор. Самому атаману было не по чину бросаться в толпу инородцев, хватать мужика: тем самым он ронял достоинство начального государева человека.

— Зачем хватать! — вполголоса зароптал Солдат, а Зараза, уставившись щучьим лицом, презрительно буркнул:

— Кому надо — тот пусть имает!

Их поддержали моторинские беглые казаки и дежневские промышленные.

— Не гневись, Мишка! — прохрипел на ухо Стадухину Бугор. — Не позорь нас перед дикими.

Стадухин, скрежеща зубами, опустил голову, послал Казанца в зимовье за прошнурованной и опечатанной ясачной книгой. При всех собравшихся внес запись о принесенных соболях и дал тойону грамоту, что принял от него ясак за нынешний год. Затем, смягчив невольный гнев, подрагивавшим голосом сказал анаулам государево слово, наградил их стеклянными бусами. Дело было сделано. Гостей плотным кольцом окружили собравшиеся промышленные люди, стали расспрашивать о Пенжине. Слухи об этой реке появились уже здесь, на Анадыре. Как прежде на Колыме души сибирских странников волновала неведомая Погыча, так теперь их помыслы и разговоры были о Пенжине — реке, где соболя так много, что его бьют палками. От анаулов и ходынцев промышленные знали, что когда коряки приходят на Анадырь без войны, то привозят для мены много собольих шкур. Расспрашивали инородцев и о Погыче. Те указывали в ту же сторону, что и Пенжина, но ближе к восходу, и называли реку Похача. «Анадырь — не Погыча!» — скрипел зубами Михей и ловил на себе торжествующие взгляды обиженных на него беглых ленских казаков.

— Почему не ловили аманатов? — гневно закричал на Бугра, едва они отдалились от дежневского зимовья.

— На кого орешь? — вспылил старый казак. — Ты еще на Ангаре сидел, а я был на Лене, первым через нынешний волок прошел.

Сказал так и будто посыпал солью старую рану товарища.

— Да если бы я с Ярком Хабаровыми да с тем же Семейкой Моторой тебя, первого, — передразнил Бугра, подражая его голосу, нажимая на слово «первый», — не вытащил из-под якутов, давно бы сгнил под тамошними мхами!

— То я с братом, без государева жалованья, не вытаскивал вас. Да кабы не мы, вам, псам воеводским, на Лену ходу бы не было!

Два старых товарища и сослуживца, один с сивой бородой, другой с проседью, набычившись, жгли друг друга разъяренными взглядами, пока не кинулись в драку. Недруги потешались, глядя издали, как они потчуют друг друга кулаками. Подбежали друзья, растащили. Бугор решительно ворвался в зимовье, которое строил, плюнул на пол, сгреб одеяло, пищаль и ушел к Моторе с Дежневым.