Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Пишите! — согласился Гаврила.

Они опять сбросились паевой рухлядью на один рубль, писарь, похмыкивая в бороду, изложил их жалобу теперь уже на Гаврилу, ни словом не упоминая ссоры с Селиверстовым. Приказный Козьма Лошаков почитав, рассмеялся:

— Кто же примет эдакую нелепицу? Порушив крестоцелование, хотели сами идти на Погычу, но не нашли ни коча, ни подъема, а во всех бедах виноват Гаврила, подбивший на побег. Пусть, де, царь за то Гаврилу накажет!

Но мех по уговору был отдан, писарю заплачено, заводилы уже чувствовали себя в очередной раз обманутыми и потребовали челобитную принять. Приказный почесал затылок, покачал головой, грамотку подписал. Юша не ошибся в ожиданиях: бунтовщики проели-пропили добычу и с покорностью вернулись на его суд, обещая впредь служить верно и бунтов не заводить. Из четырнадцати набранных им в Якутском остроге бросили его только трое да толмачка Бырчик-Матрена. Он вышел в море позже всех, надеясь нагнать торговые суда и прийти на Колыму первым. Вначале ему везло. Но попутный ветер, уносивший к восходу Федота Попова и торговые кочи, с каждым днем слабел, за Святым Носом он стал меняться, и Юша успел укрыться в безопасном месте. Артем Осипов по команде кормщика бросил за борт двухпудовый железный якорь, и тут их накрыл густой июльский снегопад.

— Оно и лучше! — петушился Селиверстов, стряхивая снег с бороды. — Един Господь знает, что сейчас терпят торговые суда и где прячутся.

Встречный ветер гнал льдины, они окружали коч. Стоять пришлось неделю и другую. На судне не голодали, не мерзли, стала заканчиваться вода в бочках — топили снег. Ветер все же переменился и отогнал льды. Юша дождался проходных разводий и повел коч на Индигирку. Не дойдя до ее устья, он опять укрылся, чтобы запастись свежей водой, птицей, рыбой и топливом. Здесь его нагнало казенное судно с Лены, им правил именитый мореход-первопроходец Иван Ребров. Когда Юша уходил из Якутского острога, мореход был в немилости у воеводы: не желая кланяться выкресту и о чем-то просить, нес унизительные караульные службы. Из того, что старый казак правил казенным судном, Юша понял — власть переменилась.

— Юшка, что ли? — Ребров подвел свой коч к его борту. — Однако недалеко ушел. Да и куда к лешему выпускать в море после Ильина дня?!

— На пятой неделе был против Яны! — прихвастнул Селиверстов. — Кабы не встречный ветер, добрался бы… А ты на Колыму?

— Туда, на приказ, менять Тимоху Булдакова! — степенно, но без гордыни ответил Ребров, будто шел на рыбную ловлю.

— Вот как?! — удивленно взглянул на него Селиверстов. — Торговые, с дружком твоим, Михейкой Стахеевым, моих людей на Яне к бунтам подстрекали. А я явил воеводе полста пудов рыбьего зуба. Ты на Колыму придешь, взыщи с них!

— Сразу взыщи! — ругнулся Ребров. — Лепятся все, как банные листы. Меня новый воевода послал не только на приказ, но искать новые земли, к полуночи от Яны и Индигирки! А твоего благодетеля-выкреста приставы повезли в Москву под белы рученьки. Проворовался. На Семенов день вступил в воеводство царский стольник Иван Павлович Акинфов. По нашим жалобам вел сыск и описал Митькины животы: рухляди на две тысячи рублей с лишком, денег — почти четыре тысячи, кабал тыщ на семь.

— Туда и дорога благодетелю! — не скрывая радости, просиял Селиверстов, смахнул шапку и размашисто перекрестился. — С меня только вытянул кабал на половину отнятого, Ирод!

Ребров встал на якорь неподалеку от Селиверстова. Бывшие при нем люди спустили на воду лодку с пустой бочкой, с другой стали выставлять сеть. Селиверстов громогласно давал им советы, потом переправился на казенное судно и стал навязчиво, в подробностях, рассказывать, как зимовал. Он так пристально смотрел Реброву в глаза, льнул к его лицу носом, что тот отстранялся, отходил, якобы по делам, Юша же следовал по пятам, беспрестанно жалуясь, ругая торговых и промышленных людей.

— Чем помочь? — двумя руками отстранил его от себя Ребров.

— О чем я тебе сейчас говорил?

— На Колыме разберемся, но и ты помоги мне, сходи в Нижнее Индигирское, к Коське Дунаю с Гришкой Татариновым, передай груз и наказы.

Пристально глядя на нового колымского приказного, Юша скрюченными пальцами подоил бедняцкую бороду и раскричался:

— Как колымский приказный, ты обязан мне помогать, а не принуждать к своим делам! У меня воеводский наказ подвести под государя новые земли!

— А у меня наказ найти их! — Ребров повел глазами в полуночную сторону с призрачной дымкой гор. — И на Индигирку с Алазеей, и колымские дела надо успеть принять. — Рассмеявшись, добавил: — У тебя наказ от прежнего вора Митьки, которого увезли за приставами, а у меня от нынешнего воеводы!

Суда простояли рядом двое суток. За это время Юшин голос так надоел ребровским людям, что они стали лаять его. Но установился свежий попутный ветер, и Селиверстов снялся с якоря.

— Ты первым пришел морем на Индигирку, нижние остроги ставил, ты — приказный, вот и плыви туда сам, по указу! — отказал в просьбе Реброву.

Тот чертыхнулся, но спорить не стал.

— Какие наказы! — оправдываясь перед собой, в голос рыкал Селиверстов. Его люди висели на вожжах, удерживая парус к ветру. Резкая, менявшаяся волна мотала коч, он зарывался в нее тупым носом и шел на восход. — Нам зимовать на Индигирке не с руки!

Ветер и льды вынудили его укрыться в устье Алазеи и простоять там две недели. В Стадухинскую протоку Селиверстов вошел при явной перемене ветра. Его рык был слышен за версту. Помощники суматошно носились по судну, то приспуская, то подбирая парус, и Юша подвел коч к самому зимовью, не намочив весел. За расширенным кем-то частоколом виднелись крыши двух изб и амбара. За время, проведенное Селиверстовым вдали от Колымы, здесь появилось несколько землянок и балаганов. Против них стояли три коча. На берегу толпились люди, изумленно наблюдавшие за галсами Юшиного судна. Все они ждали попутного ветра, чтобы вернуться на Лену.

— Удачлив, бес! — восхищались. — Искусен, как черт у котлов.

От них Юша узнал, что о Стадухине и Моторе известий нет. Два года — не срок, чтобы хоронить товарищей, но не было новых вестей и о Нанандаре — Анадыре, Чауне и Чондоне, за два лета никто туда не ходил, хотя про моржовую кость говорили и колымская цена на нее поднялась. Чтобы продолжить путь, Селиверстову хватило бы и своих людей, после бунта и покаяния они были терпеливы и верны, но он разумно опасался, что если не найдет Стадухина с его полусотней, то зимовка в неведомых местах может стать для него последней. Весть о походе Ивана Баранова на Гижигу не вызывала у Юши любопытства: вернувшиеся оттуда отдали посул, заслужили похвалу приказного, но богатства не добыли. К тому же идти за Камень в верховья Гижиги можно было только весной. Другая новость была не лучше: торговые кочи, зимовавшие на Яне, опередили его. Обстоятельства вынуждали идти к Нижнеколымскому острогу, а значит, зимовать на Колыме.