Олег Слободчиков - Первопроходцы

Мимолетным сном ночного караульного промелькнула короткая колымская осень. Едва не в один день пожелтели лиственницы и березы, заленился комар. В памяти служилых, промышленных и гулящих людей остались многолюдная летняя ярмарка с небывалым обилием товаров, снижение цен на хлеб, а пережитая зима запомнилась началом оскудения соболиных промыслов.

То же самое, только в разное время было на Лене, Яне, Индигирке: пока до Ангары и Енисея доходили слухи об их богатствах, промыслы истощались. Прибывшие люди обеспокоенно шныряли среди бывальцев, выспрашивали о землях и притоках, поили, ласкали, на руках носили старых колымских промышленных. Два Ивашки, Ожегов и Карепанов, постоянно жившие выше Среднего государева зимовья, были окружены почетом, тяжко пьяные, несли нелепицу о Погыче-Анадыре и Гижиге-Чондоне, на каверзные вопросы то помалкивали с видом знатоков, то сопели, под пристальным вниманием любопытных. Ожегов, с лицом в цвет перекаленного кирпича, осерчал, когда в десятый раз спросили про Анадырь.

— Я Мишке с Семкой говорил: на кой вам Погычи-Анадыри, если в верховьях Колымы никто не был? Тьфу на тамошние промыслы и богатство. Нам здесь всего хватает. Лосей много — сажень в холке, таких на Ангаре нет. Птицы, рыбы много, нынче за пуд ржи всего три соболя просили. Попа бы прислали и чего не жить?

— Так нет, — стал вторить товарищу встрепенувшийся Карепанов, — вместо попа шлют служилых, приказных, целовальников, чтобы наводили свой говенный порядок… Как наведут — уйдем на Анадырь или за Камень!

— Ты не шибко-то языком! — опасливо посоветовал кто-то из слушателей.

— Окоротят!

— Тут не Якутский и не Жиганский! — пуще озлился Ожегов. — Пусть тамошние холопы держат язык за зубами. Нам лучше с медведями, чем с вами, пугаными.

— Мы-то что плохого вам сделали? — зароптали слушатели. — Поим, кормим!

Ожегов поводил по сторонам соловыми глазами, не нашелся, что сказать. Иван Карепанов, клевавший носом, опять поднял голову:

— Пять соболей за пуд ржи! Чего не жить? Под конец за три отдавали. А им все мало! Смекаете? — Прищурил глаз и поднял палец. — Соболь — зверь умный! Станете давить без совести — уйдет! И мы уйдем, хоть хлеб подешевел! — икнув, пригрозил кому-то.

К беспокойству прибывших, почти все здешние люди говорили, что соболя стало мало. С одной стороны, боялись спугнуть удачу, с другой — мало на Лене и мало на Колыме сильно разнятся. Проворный Михей Стахеев к возвращению Селиверстова успел сбыть ленский товар, оставил на Колыме новую ватагу покрученников и подался в обратную сторону. Другие торговые, теряя надежду вернуться этим годом, подумывали о зимовке. Ярмарка сворачивалась, но колымский приказный Тимофей Булдаков был в Нижнем.

— Прими жалобную челобитную на Стахеева и торговых людей! — рыкнул Юша, входя в съезжую избу. — Из-за их козней не успел на Погычу по воеводской наказной.

Из-под нависавших на глаза мохнатых бровей Булдаков бросил на бывшего целовальника неприветливый взгляд и указал на образа. Селиверстов посопел с недовольным видом, смахнул шапку, трижды поклонился и перекрестился.

— Пиши! — равнодушно ответил. — Приму! — Булдаков ждал перемены и думал о возвращении.

— Отстал от меня хваленый мореход Ребров с двумя десятками гребцов против моих-то, — прихвастнул Селиверстов, поправляя шапку. — Шел менять тебя, но повернул на Индигирку к Гришке Татаринову и Коське Дунаю.

— С того надо было начинать! — ласковей взглянул на Юшу Булдаков и вернул наказную память, которую внимательно вычитывал. — До замороза осталось недели с две, пойдешь искать Мишку или зазимуешь?

Селиверстов замялся, показывая, что еще не принял решения, хотя от самого стадухинского зимовья тянул время, чтобы задержаться на Колыме. На ярмарку он опоздал, надо было готовить и отправлять людей на промыслы. Как только снесли в амбары животы торгового человека Евдокима Курсова, сам он, угрюмо и печально молчавший весь год, распрямился против Селиверстова и крепким голосом закричал:

— Да чтобы я еще раз с тобой рядом ближе чем за версту нужду справил… Да провалиться бы мне на том самом месте голым задом!

Юша только отмахнулся от надоевшего ему складника: пользу от него он уже получил, а его брат Терентий Курсов заявился промышлять с селиверстовской ватагой.

Именитый мореход Иван Ребров, к Юшиному злорадству, приволокся с Алазеи сухим путем. Его коч был затерт льдами в устье той реки. Только в конце ноября он добрался до Среднеколымского зимовья, оставил на тамошнем приказе Мишку Коновала, а на Святой неделе пришел в Нижний и принял дела у Тимофея Булдакова. На бывшего при Тимофее целовальника торговые люди подали жалобы, новый приказный заменил его Семеном Шубиным и стал принуждать Селиверстова как приверстанного в государеву службу идти в Верхний острожек на приказ: все равно, мол, бездельничаешь.

Юша ждал лета, ярмарки и вестей о Стадухине, по той причине оставить Нижний не хотел, стал совать всем наказную память Францбекова, напирать, что послан подводить под государя неприбранные земли, а не служить на обретенных. Не желая склок, старый мореход принудил Юшу к службе в Нижнем, а сам с целовальником Василием Клеуновым двинулся в Верхний.

Близилась весна. Сквозь морозную хмарь тускло светило холодное солнце, розовели снега и льды, укрывшие реку, синел хребет, за который ушли Стадухин с Моторой, к полудню верещали кедровки и грохотал трескавшийся лед, темнели обдутые ветрами галечниковые острова и прибрежные скалы. Ребров по-хозяйски осматривал заросли топольника и крепкий лиственничный лес, его коч остался на Алазее, нужно было строить новый.

В то время как Селиверстов вел коч с Яны на Колыму, поредевшая ватага Михея Стадухина при противных и боковых ветрах уходила от злосчастной Гижиги. Море было тихим и ласковым, на берегу рядом с выброшенным прибоем льдом зеленела трава и поспешно расцветали ярко-желтые и оранжевые цветы. За зиму люди сшили хороший парус из отмятых кож, но часто приходилось идти своей силой против ветра. Тем летом, приведшим Селиверстова с Яны на Колыму, ватага Стадухина пыталась закрепиться на двух реках и всякий раз сталкивалась с непокорными коряками. Из-за частых нападений заметно убыли порох и свинец, перед каждым выстрелом приходилось думать, стоит ли их тратить. Охочие все чаще отбивались из луков стрелами, пущенными в них коряками, и Стадухин, не желая терять спутников, все дальше уводил их в неведомое. Только оно все еще волновало и радовало ватажного атамана, давало ему силу. После Анадыря он часто вспоминал кабацкого пророка, посулившего славу, богатство и разрядное атаманство: рассеянные, воспаленные глаза гуляки, пьяные слезы: «А намучается-то, не приведи Господи!».