Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Что сидишь? — спросил охочего.

— Тебя жду, — не растерялся Селиверстов. — Дай толмачку Алевайку. Она знает языки и море ей в обычай.

— Сдурел, что ли? — выругался Ребров. — Моя толмачка, живет у меня в женках, я ее всему учил?!

— Никто из моих толмачить не может, — стал скандально кричать Селиверстов, призывая в свидетели послухов. — Иные только по-якутски понимают! — Без толмача идти морем никак нельзя!

— Тогда сиди! — обругал его Ребров и занялся делами.

Угрожая отправить воеводе жалобную челобитную, Селиверстов побежал искать писаря. Приказный только презрительно плюнул ему вслед. В тот же день Юша положил перед ним жалобу, в которой оправдывался, что не пошел морем в места, о которых говорил в Якутском остроге, потому что нет толмача, и во всем обвинял приказного. Ребров прочитал челобитную, неприязненно рассмеялся, принял ее к делу с другими грамотами и передал Семену Шубину. Смененный целовальником Василием Клеуновым, Шубин собирался в Якутский острог.

Промышленные с дальних станов приносили вести, будоражившие души колымчан: будто в верховьях Анюя появились люди Михайлы Стадухина. Во что бы то ни стало Селиверстов решил дождаться встречи с ними. Его устраивало даже то, что Ребров отобрал у него казенный коч и ушел на нем в море. Вскоре с верховий Анюя приплыли на плоту беглый казак Данила Филиппов и торговый человек Анисим Мартемьянов. Ступив на берег, Анисим пал на колени и стал отбивать обетные поклоны. К ним сбежались бывшие в остроге люди, помогли вытянуть плот на сухое. Анисим же же, цепляя бородой намытый весной сор, все бил и бил лбом о землю, отсчитывая обещанные пять сотен. Данила Филиппов, низко сгибаясь в пояснице, семижды поклонился на крест над распахнутыми воротами и по просьбе собравшихся стал развязывать мешки с моржовыми клыками. Приострожные люди сгрудились и топтались возле них, едва не наступая Анисиму на бороду. Юша и ребровский целовальник Василий Клеунов не могли сдержаться и выждать, когда к ним в съезжую избу приведут прибывших, сами вышли на берег. Малорослый Селиверстов попробовал протиснуться вглубь толпы с одного бока, с другого, перескочил через Анисима и пробился в первый ряд, чтобы видеть все своими глазами. Данила подавал кости. Заморные, коричневые, с причудливым узором прожилок, они переходили из рук в руки, вызывая шумные восторги. Василий Клеунов распорядился нести весы и тут же взвесить рыбий зуб. Его оказалось сорок пудов с гривенкой. Тридцать шесть принадлежали Анисиму, который, отбив поклоны, распластался на земле и, вздрагивая всем телом, проливал радостные слезы. Пуд с гривенкой Семейка Дежнев отправил для показа властям, два пуда положил на хлеб и сусленки, два — принадлежали беглому казаку. С Анисимом и Данилой были доставлены с Анадыря первые грамоты и челобитные. Юша Селиверстов жадно выспрашивал про реку, Михайлу Стадухина, про коргу, найденную Дежневым. Данила, сам не ходивший на моржовый промысел, как умел, описывал лежбище моржей, простодушно отвечал на вопросы, наслаждался теплом и хлебом, который был в остроге даже весной. Вот уж истинно менялись времена: он по кусочку отщипывал от ломтя в четверть краюхи, расправляя усы, закладывал в рот, благостно щурился, неспешно жевал и бормотал:

— Полтора года ни крошки! Почти на одной заморной рыбе. Хлеб снился прелестней, чем девка в молодости.

Селиверстова его откровения не трогали, он спрашивал и переспрашивал про сухой путь, про залив и отмель с моржами, подливал прибывшим квасу, отламывал новый ломоть. Наевшись, казак привычно завернулся в просохшую парку, прогоркло вонявшую золой и потом, улегся на лавке. Отдохнув, с чувством и расстановкой парился в бане и все отвечал и отвечал то на глупые, то на каверзные расспросы, не понимая, с чего ему такая честь. Кость перевезли через горы нанятые Мартемьяновым ходынцы. Со всего груза Клеунов взял десятину лучшими клыками, принял в казну пуд с гривенкой для государя, затем собрал всех бывших возле острога торговых людей, и они оценили заморные клыки по пятнадцать рублей за пуд.

— Тысячу вложил, половину получил! — слезно всхлипывал Анисим. — Остальное в кабальных записях на людей, от которых другой год ни слуху ни духу. Такое наше торговое счастье!

Семен Шубин, готовившийся к плаванью на Лену на своем коче, купил у Анисима кость по колымской цене и стал уговаривать беглого казака плыть с ним в Якутский острог.

— Ага! — мялся Данила. — Доброй волей под воеводские батоги? Слыхал, против нас объявили сыск, у кого какое добро осталось — забрали в казну. А на мне кабала. Нет уж! С приставами отправят — сбегу… Лучше здесь, при гарнизоне, служить без жалованья.

— Дурак! — весело потирал руки бывший целовальник. — Тебе воевода все простит: чарку нальет, за кость заплатит. Что воевода? К царю поедешь, уж тот-то наградит…

— Кнутом?

— Ну и дурак! Атаманским жалованьем.

Нескоро удалось убедить Данилу, что он совершил геройство. Видя всеобщее расположение, казак поверил, что в Якутском остроге его могут принять без батогов. Он не скрывал пути на Анадырь. По его словам, выйти туда с верховий Большого Анюя проще простого: выше леса станет пропадать ключ — идти на полдень, чтобы солнце на восходе светило в левое ухо и тень по правую руку. И так до верховий Анадыря — реки горной, скалистой, с долиной глубокой. Она приведет к Семейке и Никите, их стороной не обойти. Правда, меж верховий Анюя и Анадыря плоскостина с одинаковыми пупами, меж которых можно плутать, пока не помрешь. Потому если солнца нет, лучше сидеть… А солнца может не быть долго, и дров на плоскогорье нет.

Промелькнуло короткое лето с ярмаркой. Как повелось, на нее съезжались не только колымские промышленные и ясачники, но и вольные инородцы с других рек. Расписанные лица ходынцев, татуированные родовыми знаками щеки анюйских и алазейских юкагиров были привычны для завсегдаев торгов и не вызывали любопытства. Ради торга здесь терпели и скандальных чукчей. Пуд ржаной муки уже отдавали за четыре хороших соболя. Залежалую, с жучком — за три.

Селиверстов прибыльно торговал, Семен Шубин с анадырской костью и беглым казаком Данилкой приближался к Лене. Коч Ивана Реброва носило неведомо где. Ко времени ледостава он не вернулся.

— Утоп! — забеспокоился Селиверстов. — Вот тебе, дедушка, и лучший, самый именитый из мореходов.

Но с Алазеи сухим путем вышел сменщик Ивана Реброва на Колымском приказе казак-пятидесятник Иван Кожин и принял Нижний острог. В это время на другой стороне Великого Камня густо парило не застывающее в зиму море. Осенью стадухинская ватага взяла от местных ламутов надежных аманатов и наложила на их роды ясак. На какое-то время нападения прекратились, избу с нагороднями укрепили высоким тыном.