Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Почему? — Обнявшись с земляком, Стадухин присел на край лавки. Недолго помолчав, спросил: — Помнишь, что пророчил пропойца перед Оймяконом?

Дежнев беззвучно рассмеялся, задрав побелевшую рыжеватую бороду.

— Зря смеешься. Ни в ком не ошибся. Только мы с тобой остались на одну счастливую судьбу.

— Четверо! — поправил земляка Дежнев, выдавая, что помнит пророчества. — Курбатка! Я ему Анадырь сдал. И Ярко Хабаров жив, слава Богу.

— Если помнишь Курбатку и Ярка, то помнишь, что им было сказано. Я про нас с тобой. Чудно! Мне атаманство, тебе слава и богатство. На двоих одну судьбу пророчил, что ли?

— Какое там богатство? — снова беззаботно рассмеялся Семен. — Столько раз спасался чудом, притом, от страха, чего только не обещал Господу… Здесь в Спасский сделал вклад и едва не встал на правеж. Если поеду на Русь — Чудову монастырю должен по обету. Вот и все богатство. Разве царь велит выплатить жалованье за двадцать лет! — Смешливо сощурился, глядя на Стадухина сквозь волосы с густой проседью.

— Сказано было, тот один, кому выпадет счастье, — помрет на Руси, а я, грешный, от нее отрекся, — виновато поморщился Стадухин. — К народу своему, к отцам и щурам уже не приложусь, — пробормотал невнятно.

Семен смешливо сморщил иссеченное стужей и ветрами лицо.

— Поделим как-нибудь судьбу, что попусту переживать. Какой из меня атаман? Одна правая рука цела, все остальное в ранах, как у драчливого пса. И на Анадыре были одни склоки от моего атаманства. Ты все правильно делал. Зря я тебе перечил. Хотелось ладить с людьми по русской старине, править соборно, не как ты, а получались раздоры. Меняется народишко, уже не тот, что встарь. Гераська говорил — ты маешься, что вывел с Ламы меньше половины связчиков. Если бы я ушел на Пенжину, как хотел, — все бы погибли. Бог спас через тебя, не допустил.

Семен кликнул жену, поторопив, чтобы накрыла стол.

— Вино пьешь? — спросил. — Помню, не сильно-то любил, ругался, когда квасили ягоды.

— Нынче хуже прежнего, — рассеянно признался Стадухин, все еще думая о своем. — От запаха воротит. Не дал Бог радости пития.

— Да уж, — мечтательно осклабился Дежнев. — Там, бывало, первое дело гостя щербой угостить. Водицы вскипятил, рыбки настрогал — и готова ушица. Со стужи-то горячей жирной юшки?! — крякнул от приятных воспоминаний. — А тут нынче забыл, как быть голодным, не знаю, чем гостя приветить? Гляжу на хлеб — лежит на столе, а я его не хочу! Ну и жизнь! — не то восхитился, не то пожаловался.

В сказанном Стадухин уловил скрытую тоску, понятную только им, старым, бывалым, казакам.

— Это там, — кивнул на восход, — ломоть хлеба и кружка кваса в великую радость… Я поговорить пришел да прощения испросить перед Святой Троицей. Сердился на тебя, бывало.

— Я не злопамятный, — искренне рассмеялся Дежнев. — Сам грешен, на тебя серчал, перечил, потом много думал, что пока ты был с нами, редко кого убивали. Разве тех десятерых в низовьях Анадыря?! Да и то по нашей вине: не уйди мы на Пенжину, не отправил бы к анаулам одного казака. А как ты ушел, так нас часто кровью умывали.

Стадухин молча покивал.

— Чудно! — фыркнул в бороду, не в силах рассеять навязчивые мысли. — Одну судьбу на двоих девки не прядут, хоть и незрячие. Вот же стервы! — Шумно вздохнул, собираясь подняться, вспомнил, что еще хотел узнать, и со смущением посветлел лицом. — Что там на Колыме?

— При мне все на Анадырь рвались, за легким богатством, — стал обстоятельно рассказывать Дежнев. — Чтобы зиму брюхо чесать, как ты меня корил! — Весело шевельнул рыжеватыми усами, показывая щербатые желтые зубы. — Казака Третьяка Алексеева помнишь? Мы с Оймякона плыли, а он возвращался с устья Индигирки с Федькой Чукичевым?

Стадухин кивнул.

— Ходил с Блудной на Гижигу, взял два коряцких острога.

— Милостив Бог! — Стадухин метнул быстрый взгляд на образа. — Про Ивашку Баранова я слыхал.

— Соболя по Колыме выбили, но рыбы, мясного зверя много, мука дешевая: два соболя за пуд.

— Вот ведь! — лицо Стадухина опять помрачнело. — На Олекминском приказе Бог спас от правежа: вызвали раньше срока… А ты если будешь в Москве, хорошо подумай, захочешь ли остаться на Руси. Если нет — проси атаманское жалованье.

— Да мне еще белый свет в радость и женка брюхата! — беспечально перекрестился Дежнев. — Даст Бог пожить — не откажусь!

— Поживи, если не насытился! — одобрил Стадухин. — Не такие уж мы и старые, разве поизносились в походах. А так что не жить? — Чтобы не обидеть хозяина и домового, смахнул со стола кусок пирога с капустой, пожевал, кивком поблагодарил Кантемиру. — Плохо, что соболь ушел. Но все равно буду туда проситься: здесь тошно, на Олекме плохо. Если не увидимся на этом свете, хоть расстанемся мирно, что ли?

Шевеля бородой, он хотел уже откланяться, но дверь распахнулась, вошел белый как лунь Артем Солдат, тощий и сутуловатый, с удивлением уставился на Стадухина.

— Что, думал, помер? — насмешливо спросил атаман.

— Слыхал, что живой! — беззубо прошамкал Солдат.

— Я тоже слыхал, что ты богат!

— Кого там? — хмурясь, засопел казак. — Старую кабалу в Жиганах выкупил, немного осталось.

— На Русь будешь проситься?

— Не поеду! Женюсь, осяду в Якутском или где ближе к Ангаре. Дом срублю. — Осклабившись, Артем стал обстоятельно рассказывать о замыслах.

— Где тебя девки востроклювые целовали? — спросил Стадухин, указывая глазами на рубцы среди морщин.

— Так вот! Как ты ушел, анаульцы бунтовали, потом ходынцы! — обидчиво сопя и бросая колючие взгляды на Дежнева, пробубнил Солдат. — С коряками воевали за коргу! Многих наших побили до смерти, а мы с Семейкой хоть перераненные, но живые.

— Слава Богу! — посочувствовал атаман. — Хорошо, что со мной не пошел. Нынче богат и жених хоть куда: ни крив, ни хром. — Дай Бог бескровных служб! — пожелал бывшим сослуживцам.

— И тебе так же! — ответили казаки.

— Богу бы в уши! — буркнул в бороду Стадухин, откланялся и вышел.

Вскоре он узнал, что его ранняя перемена на Олекминском приказе была связана с гневом воеводы, стольника Ивана Федоровича Голенищева-Кутузова. Он получил жалобную челобитную от колымских ясачных людей, был взбешен тамошними беспорядками и созвал для сыска приказных, целовальников, в разное время служивших на Колыме. Стадухин сдал таможенному голове привезенную олекминскую казну и к назначенному сроку явился в съезжую избу. У ее крыльца пугливо толпились казаки, атаманы, дети боярские и целовальники. Иван Ерастов, сдавший Колымский приказ тамошнему первопроходцу, сыну боярскому Федьке Федорову Катаеву, был суетлив и бледен. Все знали, чем разгневан воевода. После многих милостей за доставку моржовой кости, надежд на поездку в Москву последний из вернувшихся приказных готовился принять первый воеводский гнев. Здесь были его колымские целовальники, приведенные приставами, Иван Денисов и Степан Журливый. Встретившись возле избы, они с неприязнью уставились друг на друга. К Стадухину подскочил пятидесятник Григорий Татаринов, с которым он давно не виделся. Среди хмурых и настороженных людей Гришка выделялся бравым видом и непомерной веселостью, перекинулся обыденными словами, отскочил к толпе тихо споривших казаков. Татаринов служил на Алазейском и Колымском приказах с сыном боярским Константином Дунаем, но Дуная среди толпившихся не было. К Стадухину тихо подошел товарищ по ламской службе и поездке в Москву Андрей Булыгин, отвел его в сторону.