Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Нам бояться нечего! — буркнул на ухо. — Буду проситься на Колымский приказ. — Пристально взглянул в глаза Стадухина. — Душа вещует — смогу навести там порядок. — Помолчал, не сводя с Михея пытливого взгляда, и признался: — Если ты поможешь, как на Охоте. Времена там неспокойные, ясачные грозят неповиновением, но в сравнении с ламутами они, как дети.

Атаман опустил голову. Несмотря на то, что благополучная семейная жизнь успела мягко и сладко опутать его, опять вспомнились Колыма с ее водоворотами, синие горы, багрянец заходящего солнца на воде, желтый лист осени.

— Нынче порядок строгий, прежних послаблений нет: служба два года — не больше, — с сомнением качнул головой. — Жалко старуху. Ее даже на реке укачивает, не то что в море. А бросить не могу.

— Я тоже не люблю моря, — нетерпеливо передернул плечами Булыгин и стал прельщать дальней службой.

— Если сядешь на тамошний приказ, то меня с моим атаманским жалованьем при тебе не оставят, — потеребил бороду Стадухин. Желание вернуться на Колыму захватывало его.

— На Алазее сядешь! Рядом! Тебе будет на кого опереться, и мне!

— В верховьях Алазеи есть хорошие места и до Среднего острожка — недалеко, а там служат брат и сын… От Синицынского торгового зимовья всего-то верст двести.

— Пойдешь?

— Надо подумать!

— Все равно куда-то пошлют. Оставят при остроге — того хуже!

— При нынешних порядках при остроге плохо, — согласился Стадухин. — В верховьях Лены соболь выбит, в низовьях вовсе нет, а ясак требуют, как прежде. Новых народов под государя искать надо, так я уже наискался. — Вздохнул, тряхнув бородой. — Как Бог положит — так и сбудется. Куда пошлют — туда пошлют!

Из избы вышел воеводский холоп с немигающими змеиными глазами, объявил, что стольник воевода Иван Федорович ждет! Опасливо крестясь, толпа служивших на Колыме людей придвинулась к крыльцу и нерешительно затопталась. Первым переступил порог пятидесятник Григорий Татаринов. За ним, уступая друг другу, потянулись другие. Люди кремлевских чинов и их холопы представлялись Стадухину на одно лицо: короткополый немецкий кафтан, выбритый подбородок, длинные усы. У нынешнего воеводы из-под усов выпирала тяжелая челюсть, выпученные глаза гневно сверкали. Едва приглашенные вошли и встали перед ним, он громогласно заговорил:

— Ведомо стало мне, что на Колыме-реке сбор ясака ведут промышленные, принятые в службу без жалованья, и чинят ясачным народам всякие насильства: заставляют брать в долг железо по пятнадцать соболей за полуаршинный прут, десять соболей за топор, недоимку правят батогами, уводят жен и дочерей, продают их промышленным. Юкагиры жалуются, что полуказачье бесчинствует хуже служилых и требует с родов по тридцать пять сороков соболей вместо пяти с одного сильного мужика. Пошлин с себя они не платят, лучшие меха в государеву казну не кладут.

Тяжелый взгляд воеводы остановился на Иване Ерастове. Сын боярский, сутулясь, вышел из-за раздвинувшихся спин, дрожащим голосом стал оправдываться.

— Служилых не хватает, искони приходится звать в службу охочих. А за то, что они не платят оброчных денег, спрос с целовальников, — вывернулся, переводя гнев на своих недругов Ивана Денисова и Степана Журливого.

Те, побагровев, вынуждены были встать перед воеводой, оправдывать себя и прежних целовальников начиная со времен Стадухина и Зыряна.

— Все знают, кого полуказачье одаривает. Стенька требовал с них десятину, — Денисов указал на Степана Журливого, — они ему отказали с тем, что служат и дают приказным по десять, а то и пятнадцать соболей.

— Не брал! — гневно воскликнул Ерастов. — Все, что давали, записано в книги!

— Охочие никогда не платили ни явочных, ни отъездных пошлин, — смущая их, выкрикнул Григорий Татаринов, самочинно подступился к воеводе и его людям. — Я с Коськой Дунаем силой сыскивал с них соболей, вымученных у ясачных … А делают они вот что: бросят железный прут возле юрты — на другой год плату за него требуют. Я знаю!

— Велю впредь бить за то батогами перед инородцами и запретить охочим собирать ясак! — побагровев, пророкотал воевода.

Нынешней зимой на Колымском приказе сидел хитроумный Федька Катаев, он и сменил Ивана Ерастова. Жалобная челобитная была написана в его время. Один за другим приказные и целовальники, оправдывая себя, все грехи валили на него. Иван Ерастов, затравленно глядя на строгого стольника, вытирал пот с пылавшего лица. Стадухин про себя подумал: «Труднехонько будет Федьке выкрутиться на этот раз, но он верткий. Дай ему большую власть — наделал бы вреда хуже Францбекова, не смотри что новгородец». Ему, атаману Михайле, воевода вопросов не задавал, только окинул взглядом, когда указали, что он из первых на Колыме. При воеводском сыске молча стоял в стороне человек, судя по виду, подьячий. Он ничего не записывал, только внимательно всех слушал, переводя глаза с одного говорившего на другого. Сыск закончился, Михей отмолчался, довольный тем, вышел из избы и всей грудью вдохнул теплый летний воздух с запахом реки. Следом выскочил Ерастов с облегчением на лице. Для него разбор случился не ко времени — могла сорваться поездка в Москву. Воевода грозил ему батогами, но ни словом не обмолвился про обещанную милость. У Ивана оставалась надежда, что все прежние посулы остались в силе. Отдуваясь, он наскочил на Стадухина, заполошно кивнул и пропал с глаз. С видом победителя мимо прошел Григорий Татаринов. Ему сыск не повредил, он даже сумел обратить на себя внимание воеводы и его людей.

— Завтра подам челобитную служить на Колыме! — тихо пообещал Стадухину Андрей Булдыгин.

— А посул?

— Соберу! С ясачных больше прежнего не возьму, чтобы не гневить, но опишу их родственников. Ивашка Ерастов говорит, на ярмарки с верховий Анюя приходят человек двести ходынцев, которые ничего не платят. Подведу их под государя… За тебя буду просить, чтобы был рядом, на Алазее.

Стадухин опять покряхтел, не зная, что сказать.

— Поговорю со своими! — ответил, претерпевая смуту в душе и тяжесть под сердцем.

И пока шел к дому, все думал, как жить? Темные мысли лезли в голову при воспоминании о нынешнем сыске, о московских расспросах в Сибирском приказе. И думалось ему, что служилые справедливо называются холопами. Так оно и есть. Снова стал искушать бес проситься на волю, но уже здесь, в Сибири: хотя бы в посад, в торговые и промышленные люди. И полегчало, будто ангел махнул крылом и дал прежнего растраченного духа. Досаждала нудная мыслишка — на что жить? Разве Герасиму помогать? И все же домой он вернулся с надеждой на другую жизнь, рассказывать о сыске не стал, пожаловался только, что при остроге ни жить, ни служить не хочется.