Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Аж помолодел! — со вздохами укорила мужа Арина. — Ишь как глаза блестят. Надоела я тебе!

— Что говоришь? — Михей обнял жену, но в глубине души чувствовал, что четыре года спокойной, счастливой жизни начали тяготить. В недолгих отъездах он радовался кострам, ночлегам под открытым небом, пропахшим дымом зимовьям, вернувшись, втайне ждал новых, пусть небольших, но походов.

На этот раз не было ни слез, ни наказов, будто Арина тоже заждалась очередной разлуки. Михей неуверенно предложил ей и брату идти с ним через горы. И тут же сказал, что на другой год на Алазею непременно пришлют окладные хлеб, соль, крупы и можно будет добраться с грузом, а уж он к тому времени приготовит жилье. Арина сделала вид, будто не услышала про пеший путь.

— Хоть с дикарками не балуй! — благословила мужа.

— Баловал бы, да не получается! — Старший Стадухин с благодарностью взглянул на нее, обнял Якуньку, благословил брата и с легкой душой простился.

Три струга с нартами, лыжами и хлебом ушли вниз по Лене к устью Алдана, там люди высадились на низинный, заболоченный берег и пошли в сторону гор. Пышный мох ночами примораживало, утром нарты, поскрипывая, легко скользили по нему. Вблизи гор, по камням, идти стало трудней, и все же Стадухин радовался, что не взял коней — с ними он намучился в оймяконском походе. Долина притока сужалась. Микула Юрьев — бывалый проводник и толмач, шел впереди, высматривая знакомые приметы тропы, по которой несколько лет никто не ходил. Сначала волоклись широкой падью, заросшей ивняком, падал ранний, сырой снег, смешивался с пожухлой травой, налипал на полозья, от него быстро мокли бахилы. Путники разводили костры, сушились, шли дальше, и не было обычных для моря спешки и опасений — не успеть до ледостава.

Ветер разнес тучи, на небо выкатилось желтое солнце, стал таять снег, обнажая пышный мох. Глазам открывались рыжие полосы лиственничной тайги, стекавшейся по долинам, черные камни горных вершин. В лесу открытые ночлеги были теплы, дров не жалели. Стадухин, лежа к огню ногами, глядел в небо с ясными звездами. Над острыми вершинами лиственниц висел радостный месяц — золотые рожки, предсказывая долгую, сухую осень. Рассвело, и отряд поволокся дальше к вершинам хребта.

— Где-то здесь был крест! — Проводник беспокойно озирал седловину между сопками. На краю леса стояла одинокая лиственница. Ветры скрутили ее в узел, согнули и обломали ветки, но она была жива. — Не уйти бы в сторону! — Оглядываясь на пройденный путь, Микула опасливо вертел головой. — Мимо Яны не пройдем, но путь увеличим.

На седловине, под которой остановился отряд, креста не было видно. Микулка налегке сбегал посмотреть, не упал ли, и с воплями вернулся. Через некоторое время с той стороны вышел медведь. С тех пор как Михей отпустил питомца, отобранного у анюйских юкагиров, прошло много лет, но атаману показалось, что это тот самый заматеревший пестун. И опять он залюбовался сильной грудью, прядями шерсти, свисавшими с лап, лобастой головой и статью свободного зверя. Покрученники Луки Новоселова схватились за пищали и мушкеты. Атаман остановил их знаком и пошел к медведю, договариваться. Чувствуя за спиной страх спутников, подступил к нему шагов на пятнадцать, зверь не думал уступать дорогу: глядел пристально, потряхивая головой, будто его донимала мошка.

— Чего тебе? — строго спросил Стадухин. — Дай пройти!

Медведь стоял, не показывая признаков озлобления. Притупившимся чувством Михей ощутил, что зверь просто любопытен, скинул кафтан, помотал им над головой. Медведь неспешно повернулся боком и засеменил за пологую каменную вершину сопки. Спутники за спиной атамана восхищенно зашумели, а он оделся и махнул им рукой, призывая продолжать путь. Опасливо поглядывая на топтавшегося среди камней зверя, они вытянули нарты с грузом на седло и сбились в кучу.

— То самое! — крикнул проводник, указав на полуторааршинный крест, лежавший на боку.

— Чего пялится? — роптали торговые, с опаской поглядывая на медведя. — Позволь пальнуть для острастки?

— Не надо! — приказал Стадухин таким голосом, что спорить не посмели.

Глаза его горели, он чувствовал себя молодым и вольным, будто сбросил тяжесть последних лет. Обдутые ветром горные хребты тянулись на тысячи верст, между ними сверкали извивы рек. Бескрайняя желтая тундра убегала на север и пропадала в туманном мареве.

— А здесь лучше, чем в море, — пробормотал атаман, обернувшись к старому мореходу.

— Надежней, но не лучше! — одышливо ответил Ребров. Пеший подъем в гору им обоим давался нелегко.

Караван пошел к Яне. Михей пропустил спутников, и когда проскрипели полозьями последние нарты, обернулся к медведю. Тот с ленцой спустился на прежнее место и уставился на него.

— Сказать что-то хочешь? — приглушенно спросил Стадухин.

Зверь опять замотал головой с таким видом, будто укорял: «Эх, Мишка, Мишка!» «К чему бы?» — подумал атаман, вспоминая другие встречи с медведями, каждая из которых была знаком судьбы. На пути ватага обошла несколько каменных столбов, которых много на плоскогорьях между Яной и Колымой. Всякий раз Стадухин останавливался, ходил вокруг, высматривая знаки среди причудливых трещин и выступов. Они складывались в медвежью морду, то смешливую, с прижатыми ушами, то печальную. Через образ медведя камень тоже в чем-то ласково укорял: «Эх, Мишка, Мишка!» На шестой неделе отряд служилых и торговых людей вышел к Верхоянскому зимовью.

— Так-то! — самодовольно поучал спутников Стадухин. — Если Бог милостив, то кочи еще где-то возле залива, а мы уже здесь. — И к Реброву: — Садись в струги, руби плоты и будешь в Нижнем.

— Много ли груза на себе утянули? — заспорил мореход, оборачиваясь к торговому человеку Новоселову. — А ноги сбили, плечи в кровь стерли.

Зимовье было целым благодаря трем казакам да вовремя подошедшей ватажке промышленных людей: их осаждала сотня верхоянских эвенов. Чтобы избежать кровопролития, казакам пришлось отпустить аманатов. Они были изрядно напуганы прокатившимися по Яне погромами, голодали, боясь отходить от зимовья. Промышленные, вызнав от пришедших путь к Лене, стали собираться, чтобы выбраться к острогу до лютых холодов. Прибывшие попарились в бане, отдохнули, оставили в зимовье Ивана Реброва с его людьми и пошли на Индигирку, к Подшиверскому зимовью. Никогда прежде Индигирка не была так укреплена служилыми людьми. В Нижнем сидел на приказе сын боярский Козьма Лошаков, в Среднем — сын боярский Андрей Булыгин, стрелецкий сотник Амос Михайлов был в Верхнем — Зашиверском, в то время как на реке зимовало на редкость мало промышленных людей, и с каждым годом их становилось меньше.