Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Ушел соболь! — сетовал Булыгин, встретив верного товарища. — Говорят, за Камень. И промышленные подались туда же. А те, что обжились, перероднились с ясачными родами, бескорыстно служить не хотят. Среди них много болдырей двадцати лет и старше: языком — русские, душой темные, заглянуть в себя не дают. — Помолчав, Булыгин вскинул на Стадухина затуманившиеся глаза: — Хорошо было на Ламе: вот тебе ламуты, вот мы! Здесь не поймешь, кто враг, кто друг.

После бани и угощения он тоскливо признался, что не надеется собрать посул, который объявил. С его слов Стадухину стало понятно, почему смененные на службах приказные и целовальники не спешат на Лену: там их ждал гнев начальных людей, возможно, правеж. Оглашенное царем и его боярами «Соборное уложение» с его жестким сыском и ростом налогов добралось до Сибири.

— Плох был Пушкин, но он только грозил взыскать с беглецов. Нынешняя власть уже не входит в нужды, не жалеет: разденет догола, жен и детей продаст, но свое возьмет.

— И что теперь? — настороженно спросил атаман, прикидывая обещания Арине и Герасиму, нельзя было допустить, чтобы его долги воевода взял с них. Из всего сказанного Булыгиным выходило, что ярмарки уже не те, торговые люди терпят убытки, а порядок, который несли здешним народам служиные, оборачивается против них самих.

— Хлеба едят меньше, особенно болдыри. В спросе только иглы, топоры, ножи, другой товар залеживается, — сын боярский продолжал печалить рассказами Луку Новоселова.

— А мушкеты? — вызнавал тот.

— На кой они им? С тех пор, как охочим запретили нести службы, промышленные со здешними живут мирно. Царь так уравнял всех, что многие и сами не прочь записаться в ясачные, платить пять соболей в год с сильного мужика и быть вольными от всякого тягла.

Стадухин недоверчиво поскоблил бороду. Уж очень печален и безнадежен был Андрей Булыгин на полуночной стороне Великого Камня. «Мне унывать с чужих сказок нельзя, — думал. — На Колыме сын и брат, на Лене брат и жена с сыном. Все ждут вестей радостных». С Индигирки на Алазею он не ходил, о том пути, не таком уж дальнем по льду вставших рек с двухдневным волоком через плоскогорье, знал только понаслышке. Своего проводника по воеводскому наказу атаман оставлял на Индигирке, при здешнем малолюдье и бунтах стыдно было просить у Булыгина вожей. Но начиналось время промыслов, которое новоселовские покрученники боялись упустить. Они в один голос запросились на здешние угодья. Булыгин их к тому подначивал и обнадеживал. Входя в нужду Стадухина и Новоселова, предложил отправить с ними на Колыму через Алазейское зимовье двух бывалых казаков.

На пути им встречались промысловые зимовья. Некоторые из них были брошены, а в заселенных проживало много стариков, болдырей и женщин от разных сибирских народов. В зимовье известного на Индигирке и Колыме торгового человека Ивашки Синицына к Стадухину подскочила разбитная старуха в пыжиковой душегрее и волчьих торбазах. Растягивая в улыбке беззубый рот, спросила по-русски:

— Не помнишь меня, казак?

— Не помню! — вглядываясь в морщинистое лицо, признался атаман.

— Матрена я! Служила толмачкой у гусельниковских, была в Якутском… Чуть не спилась там. Я же юкагирка, Бырчик-Хренчик, никакая не Матрена! — Расхохоталась. Она сильно срамословила и курила трубку, выпуская дым из ноздрей.

Не было уже по зимовьям прежних страстных расспросов про острожные новости, про богатые дальние промыслы и неведомые края, не спрашивали здесь и про ярмарки. Если на Лене еще говорили о Большой земле и Камчатке, то здесь не было и того. Зимовейщики принимали путников радостно: с мороза поили горячей щербой, усаживали к огню, топили баню, угощали мясом и рыбой, но говорили и спрашивали только о насущном, да и то сдержанно, будто боялись невзначай обронить что-то скрытое. О своих промыслах рассказывали, что они оскудели, но сами не рвались в богатые соболем места. Все они считали себя русскими людьми, но погромы на Яне их не пугали: соглашались, что на Индигирке нынче неспокойно, но караулов не выставляли даже на ночь. В Нижнее Алазейское зимовье люди Стадухина прибыли к Рождеству, в самые холода и метели. Круглый как шар от меховых одежек на нагороднях приплясывал караульный.

— Не спите! Это хорошо! — похвалил его атаман смерзшимися губами и подумал, озирая окрестности: «Неспокойное место. Чукчи много раз громили и сжигали это зимовье, а оно держится наперекор всему».

Здесь на приказе сидел пятидесятник Григорий Цыпандин. Он не ждал перемены среди зимы и был изрядно удивлен приходу Стадухина. Целовальник Осип Иванов растерянно суетился. Узнав, что прибыл хозяин забранного им товара, начал было оправдываться и спохватился:

— Что сразу про дела? — Принес из лабаза мороженую рыбу, стал строгать в кипевший котел. — Накормить, напоить с дороги, баньку протопить, после разберемся…

В укрепленном государевом зимовье служили три казака и приказный. С ними зимовал целовальник. У всех были молодые женки. Наметанным глазом Стадухин высмотрел среди юкагирок чукчанку и, к удивлению своему, ламутку из-за Камня. Спросил Цыпандина, как она попала к ним?

— От ясачных юкагиров! — неохотно ответил приказный. — Подарили в почесть. — Помолчав, пояснил: — Соболь ушел, а тамошние ламуты, бывает, теперь доходят до верховий Алазеи… — Беды наши! — С печалью взглянул на атамана. — Не собрал я посул, ни за тот, ни за нынешний год.

— Нынче с этим строго! — посочувствовал Стадухин, не зная, чем обнадежить сменяемого приказного. — В старые времена тоже не жаловали, но не так. И соболя всем хватало — бывало, штаны из него шили.

— Жалованье за два года отдал бы, чтобы воеводу не гневить, как при Пушкине. — Брови Цыпандина опустились шалашиком на тусклые глаза. — Пока поймут, что здесь уже нет рухляди, как раньше, много голов слетит безвинно. И тебе не собрать прежнего ясака. Гришка Татаринов по Колыме мечется без пользы: ладно бы родни у него в Якутском не было, а то дом, жена, сыновья. Чем думал?

— Решит Бог наказать — мудрец умишком оскудеет! — пробормотал Стадухин. — Это я знаю!

Он принял у пятидесятника зимовье и двух аманатов, забрал печать, пересчитал и опечатал мешки с казной. Одного заложника по описи не хватало. Дело выходило крученым и обыденным. Четыре года подряд здесь сидел в аманатах малолетний сын алазейского тойона, возмужал на казенных харчах и потребовал перемены. Отец привез на его место дочь в жены приказному. Тот не смог от нее отказаться, а забрюхатив, не хотел расставаться. Прежде думал вернуться с ней в Якутский острог, венчаться и крестить младенца, но по описи недоставало аманата, а другого тойон не давал. Пятидесятник всеми силами убеждал атамана, что юкагирский род верный, много лет исправно платит ясак.