Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

– Случаи, конечно, всякие бывают. – Иверзнев встал, прошёлся по горнице. – Но Василиса наша пошла под суд вместе со своим любовником, который был не то разбойничьим атаманом, не то главарём бунта… впрочем, для наших судейских это одно и то же. Ей приписали соучастие во всех его делах. Атаман её не выдержал наказания кнутом и умер в тюремном лазарете. А Васёна, как видишь, всё вынесла – но повредилась разумом.

– Стало быть, не с рожденья… – задумчиво выговорил Антип. – Михайла Николаич, вы ведь доктор, так что скажете? Может, есть средство какое-то?

– Антип, я не хочу тебя напрасно обнадёживать. – помолчав, отрывисто сказал Иверзнев. – Душевные болезни у нас в России практически не лечатся. Мне, по крайней мере, вовсе не приходилось ими заниматься. В Петербурге вёл замечательный курс психиатрии профессор Балинский, и к нам в Москву он приезжал с лекциями, – но мы недостаточно близко с ним знакомы, чтобы я мог к нему писать. Устинья, а ты что скажешь? Может, как-нибудь… деревенским способом… Ну там, сбрызнуть с уголька?

– Не возьмёт это, Михайла Николаич. – отмахнулась Устинья. – Это ж не бабий перепуг и не икота… Тут думать надобно.

– У тебя есть какие-то соображения? – встрепенулся Иверзнев.

– И господь с вами, никаких нет! Нешто я профессор ваш питербурхский? Не знаю, право, что поделать тут…

Антип расстроенно кивнул, поднялся было – но с порога вернулся. Внимательно посмотрел на Василису, которая давно уронила свою чурочку и теперь сидела, свесив руки между коленями. Её лицо, – чистое, нежное, испорченное лишь незажившей ссадиной на скуле, – было красивым даже сейчас. Синие глаза тупо, не мигая, смотрели в окно.

– Не с рожденья, стало быть, она такова. – негромко повторил он. – Устя Даниловна, а вот что, если… Упаси господь мне тебе советы давать, а уж барину тем более… Коль вы говорите, что проку не будет… Иль нет, вовсе глупость то! – он вдруг умолк, смутившись, и Устинья нетерпеливо вскрикнула:

– Да говори ж, Антип Прокопьич! Отродясь ты глупостей не ронял!

– Скажешь тоже, Устя Даниловна… – растерялся вконец Антип и без всякой нужды полез за пазуху за ножом. Огляделся. Устинья проследила за его взглядом, нагнулась и подала Антипу выпавшую из рук Василисы чурочку. Тот неловко принял её из пальцев женщины, принялся строгать. Иверзнев от дверей с любопытством наблюдал за этой сценой. Устинья же упрямо напомнила:

– Молви, Антип Прокопьич! Ты меня знаешь, я не отстану!

– Да уж знаю. – усмехнулся Антип. Снова сел на порог и, постругивая ножом чурочку, медленно заговорил. – Устя Даниловна, я что про Васёнку-то мыслю… Она же два года по этапу шла – ни с кем слова не молвила! Бабы-то думали – убогая! А мужики и вовсе с ней такое вытворяли, что сказать совестно.

– Она ведь и есть убогая, Антип. – тихо напомнил Иверзнев.

– Это как посмотреть. – так же тихо возразил Антип. – Есть, которы таковыми родятся, – от них, знамо дело, на свете пользы никакой. Родителям только тягость да убыток. На них и вниманья обращать незачем: чем раньше к Богу отойдёт, тем всем и легче будет. А здесь, я мыслю, другое… Васёнка-то наша в здравом уме была, когда под суд шла, верно? Без ума ни бунта не подымешь, ни атамана разбойного в себя не влюбишь. Стало быть, был ум у девки! А куда после делся?

Устинья только беспомощно пожала плечами, метнув сердитый взгляд на Иверзнева, который изо всех сил сдерживал улыбку. К счастью, Антип не отрывался от своей чурочки.

– Я ведь вот что подумал… Ежели с нею как с обычным человеком говорить… Да не обижать, да работой не грузить тяжёлой… да может, водить куда на цветочки поглядеть, коли нравится ей… Авось, ум-то и выкарабкается? Устя Даниловна, коль пустое мету, то сразу и скажи, я боле рта не открою! Ты тут дохтор, не я!

– Не знаю, Антип Прокопьич. – запинаясь, выговорила Устинья. – Право слово, не знаю. И доктором меня не зови. В человечьих мозгах я ничего не чую. Может статься, прав ты… а может, и нет. Но попытка не пытка. Возьмёмся, коль так. Я её с собой и в тайгу брать могу. Там сейчас зелено, весело, и саранки цветут, и прочие… – помолчав, она тяжело вздохнула. – Вот с разговором у меня худо. Сам знаешь язык-то мой: на болтовню вовсе не гож. Да и некогда. Иногда так с ног сбиваешься, что…

– Я, когда смогу, к ней приходить стану. – пообещал Антип.

– Да ведь и ты языком чесать не больно горазд! – усмехнулась Устинья. – Ну да что ж… Постараемся. Хуже чем есть, всяко не будет.

Антип серьёзно кивнул. Спрятал нож за пазуху, подошёл к Василисе, вложил в безвольную руку девушки сосновую чурочку и, поклонившись Иверзневу, вышел в сени. Михаил пригляделся: чурочка превратилась в весёлого зайца с длинными ушами, одно из которых было слегка кривым. Из-за этого казалось, что заяц к чему-то прислушивается.

– Антип Прокопьич, пожди! – взметнулась Устинья, выбегая следом. – Постой!

– Здесь я, Устя Даниловна. – Антип стоял у ворот, рядом с телегой, груженной дровами. Устинья встала рядом.

– Антип Прокопьич, ты прости, ради Христа, коль не в своё дело лезу… Васёнка-то… Может статься, она и вправду такой, какая есть, навек останется. Вишь, что Михайла Николаич говорил? Наиглавные доктора в столице в разуме людском не смыслят! Так куда ж нам-то?

– Это я понял, Устя.

– Аль люба она тебе?

Антип ответил не сразу, а Устинья, сама испугавшись вырвавшегося вопроса, смотрела через его плечо на заводской тын.

– Кто мне люб, про то ты давно знаешь. – наконец, добродушно усмехнувшись, сказал Антип. – Незачем и повторять.

– Ох, Антип… Сколько лет-то уж тому! – вздохнула Устинья. – Мне этим моим грехом до смерти маяться…

– В чём же грех твой?

– Да ведь я тебе первому обещалась!

– Не ты мне, а матерь твоя моему тятьке. – снова улыбнулся Антип. – Да уж дело прошлое, права ты – что болтать… И Васёнка мне не люба, на том крест поцелую. Жаль просто девку: намучилась… И красоты такой я отродясь не видывал – даже на иконах в церкве не смотрел!

– Мужики вы, мужики… как есть все одним миром мазаны! – пряча улыбку, покачала головой Устинья. – Что ж, Антип Прокопьич… Спасеньем души клянусь – всё сделаю, что сумею! С утра до ночи стану с твоей Васёнкой языком молоть!

– Спасибо, Устя Даниловна. – спокойно сказал Антип – и пошёл с больничного двора. Устинья, чему-то вздохнув, повернулась и ушла в горницу.

Васёне разрешили остаться при лазарете, и у Устиньи теперь прибавилось забот. Проку от убогой не было никакого: она не могла даже толком помыть полы. После того, как Устя застала её сидящей в обширной луже с тряпкой в руках и мечтательно глядящей на весёлые ручейки грязной воды, никакой работы Василисе больше не поручали. Зато теперь Устинья, стирая и отбеливая полотняные ленты для перевязок, моя, чистя, готовя снадобья, раскладывая для сушки травы и коренья, ни на миг не закрывала рта, подробно и обстоятельно объясняя Василисе, что и зачем она делает. Для молчаливой Усти это было настоящим мучением.