Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

– Господи, ведь просто спасу нет! – жаловалась она по вечерам мужу. – И так забот полон рот, – так теперь ещё и язык без устали крутится! Чисто крылья мельничные! И ведь не дай бог осерчать на неё! Всё с улыбкой надо да ласково, да толково, ровно дитяти… Иной раз на Петьку вон закричишь да тряпкой замахнёшься… а на Васёну – упаси Господь!

– Не было у бабы забот – купила баба порося! – похохатывал Ефим. – Выдумали вы с Антипкой тяготу на свои головы… Кабы хоть девка в уме была!

– Помолчал бы! – вскидывалась Устинья. – Ты сам подумай – ну как получится у нас?!

– А коли нет, Устька? – серьёзно возражал Ефим, – Ты не думай, я для Антипки в блин расшибусь. Ведь, поглянь, бабы заводские чуть не в кровь бьются из-за него… а он, дурак, хоть бы на одну глаз кинул! С племяшами вон возится, да и всё. Да ведь шут знает, что из этой затеи вашей выйдет! Может, цельный год с Васёнкой проваландаетесь, а всё как об стенку горох…

Устинья хмуро молчала. В глубине души она ни на грош не верила в эту затею и знала, что Иверзнев не верит тоже. Но отказать Антипу у неё не хватило духу. Тот приходил в лазарет каждый день после работы и сразу же садился рядом с Василисой. Неспешно рассказывал заводские новости, заставлял прыгать и вертеться в сделанном колесе рыжего бельчонка, вырезал ножом из дерева забавных зверьков. Он, казалось, нимало не смущался бесполезностью своих действий, хотя над его ежедневными монологами у лазаретной печи хохотал уже весь завод. Смеялись, впрочем, больше за глаза. Вывести из себя Антипа было невозможно никакими ехидными вопросами и намёками. А его брат однажды, недолго думая, отправил самого изощрённого насмешника – Петьку Кочергу – прямо в неотмытый котёл для браги. Петька долго орал и матерился внутри огромного, скользкого чана, безуспешно пытаясь выбраться. Ефим напрочь отказался извлекать пострадавшего из котла даже под угрозой донесения начальству:

– И пущай выдерут, потерплю! За хорошее дело не грех! Не полезу, пусть хоть издохнет там: другим наука будет… И вы отойдите, мужики, не дам вытаскивать! Первого же, кто сунется, по лбу уважу!

В конце концов Кочергу вытащил Антип, добродушно посоветовав:

– Оставь Васёнку в покое, Петро. И язык привяжи. Другой раз меня рядом и не случиться может, так и просидишь до утра! И Ефимку придержать тож не всегда выходит. Сам видишь, каково оказывается…

Кочерга был не дурак и посему заткнулся. Больше приставать к Антипу не решался никто.

Травный сбор был в разгаре, и Устинья с разрешения начальника завода начала брать с собой в тайгу Василису. С ними же обычно шла и Меланья. Польза от неё была огромной: бывшая кухарка очень быстро уяснила, какую траву и в каких местах надо искать. Собирала она всегда молча, погружённая в свои думы, что для Устиньи было только облегчением. Но вот Васёна… Казалось, она не слышит ни одного Устиного слова. Гораздо больше разговоров девушку интересовали цветы и травы.

– И ведь как чудно-то! – рассказывала Устинья Иверзневу. – Пока в тайге растут – ей навроде интересно! Сядет посреди саранок-то и давай их разглядывать, трогать, гладит ровно живых, бормочет что-то… Иной раз кажется, что и разумная! А надёргаю ей тех же саранок да принесу в больничку – даже не взглянет на них! Антип Прокопьич третьего дня ей цельный сноп медуницы принёс – и вниманья не обратила! И поди тут разбери – отчего… Михайла Николаевич, мне Ситникову перевязку сделать надо и из-под лежачих повытаскивать! Вы уж повозитесь с Васёнкой-то, расскажите ей что-нибудь…

– Ступай-ступай, я всё сделаю! – отзывался Иверзнев, и Устинья, подхватив скатки бинтов, убегала в палату. А вернувшись через час, замирала в дверях и зажимала себе рот, чтобы не расхохотаться. Василиса, с упоением ковыряя в носу, сидела на полу у печи, а Иверзнев, нагревая на спиртовке камфору, нараспев читал наизусть:

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, –

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной, –

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю!

– Устя, ну что ты смеёшься? – смущённо спрашивал он, заметив, наконец, в дверях умирающую от смеха фельдшерицу. – Я ума не приложу, о чём с ней можно разговаривать! Вот, стихи… Рылеев…Тоже ведь, верно, неплохо… Не молитвы же читать! К тому же твои сказки ей нравятся!

– Это с чего вы взяли?

– А ты обрати внимание – она улыбается, когда слушает!

– Ох, Михайла Николаич… Да я вечером не то что вниманье обратить – глаза повернуть, и то сил нет! – отмахивалась Устинья. – Ефимка сердится, говорит – на голоту заводскую время тратишь, а к мужу придёшь – валишься как колода…

– Присылай своего Ефима ко мне, я объясню ему положение вещей!

– Да чего ему объяснять-то… Что в лоб, что по лбу! Сам, поди, вместе с дитями сидит кажин вечер да слушает!

Устинья была права: по вечерам её сказки собирали весь лазарет, и Ефим, взяв на руки спящую Танюшку, приходил тоже. Василиса при этом сидела, как обычно, у печки, – и не то дремала, не то просто находилась в забытьи. Устинья могла бы побожиться, что убогая не слышит ни слова из её речи.

… – Малашка! Малаша, где ты запропала-то? Маланька!

– Здесь я, не надрывайся! – послышался сиплый от усталости голос, и Меланья – вспотевшая, с прилишими ко лбу хвоинками, выкарабкалась из оврага. – Вот, поглянь… То или не то? Там по всему склону сплошь такое растёт! Цветки навроде, как ты говорила, красные… да страшные такие: сущее копыто чёртово! Да ещё и, глянь, – волосатое!

– Он! – обрадовалась Устинья, разглядывая пучок вырванной с корнем травы. – Копытень и есть! Золото ты моё неразменное, Малашка! Хорошо, хоть успели: отцветает уж он! Листья с цветом сейчас собрать надобно, а корень – уже по осени.

– А на что он гож? – заинтересоваласьМеланья, вытирая лицо. По её лицу размазалась рыжая овражная глина, и Устинья с улыбкой вытерла щёку подруги передником.

– Много на что, но первое дело – запои! Мы с бабушкой ещё на деревне им лечили… – она осеклась, заметив, как разом потемнела Меланья.

Устинья вздохнула, помолчала. Разбирая на коленях стебли копытня, вполголоса сказала:

– Малашка, не моё то дело, не серчай… но пожалела бы ты Василья Петровича-то! Мужик сам не свой по заводу ходит. И, Антип говорит, уж и вином от него попахивает. Того гляди, Брагин наш осерчает! А ему и без того сейчас с ревизьей хлопоты… Да ещё и новый начальник на завод едет! Кто его знает, каким окажется… Я тебя, спаси Бог, не сужу и учить не берусь. Понятно, что сердце у тебя окровилось… Но ведь и то в толк возьми, что с женой Василь Петрович сколько лет не жил! Стало быть, вовсе худо там промеж них было! Да и она, коли б его любила, – нешто раньше бы сюда не приехала? Ну – что молчишь?