Сергей Григорьев - Берко кантонист

— Эва! С той поры утров прошло чуть не десять. У нас уж классы начались. Трудно мне с тобой будет, да и тебе нелегко. Ну, да подтяну я тебя. Только вставай поскорей.

— Штык, дай этому фельдшеру сколько-нибудь денег из моих, а то он хочет написать мне «акуту».

— Не напишет. Зря тоже «акуту» писать не будут.

— Ты все-таки дай ему сколько-нибудь.

— Дам. Ведь у тебя капитал-то вырос за это время. В прошлое воскресенье я еще на толкуне твою худру-мудру продал за три рубля. Теперь твоего капитала тридцать четыре рубля ассигнациями. Ты у нас, почесть, самый богач! Поправляйся скорей. Я пойду, мне на рифметику. Вот, брат, наука: что ни слово — фунт изюма! Прощай. Про тебя ротный батальонному докладывал: «Такой, — говорит, — закоренелый жидок, никак не терпит нашей молитвы. Начали его пороть — мертвым прикинулся». Верно, и мы думали, ты сердцам зашелся, и нос тебе табаку давали и веки спичкой подпаляли. Лапки поджал, как жучок. Конечно сразу трудно пришлось. Стали Ильича звать: «Несите, — говорит, — ко мне — акута ». Дать ему, значит, на косуху? Прощай.

С того часа как Берко очнулся, выздоровление его пошло скорыми шагами. Рука быстро заживала, раны, нанесенные Берком себе самому же зубами, очистились, рубцы затягивались, и фельдшер, которому не раз от Берка перепадало на косушку, уверил его и Штыка, что рука не повреждена. И в самом деле, когда Степан Ильич снял в последний раз бинт, то Берко мог свободно и без боли шевелить пальцами.

— Это ладно, — сказал облегченный Штык, — а то Зверь сказал, что если рука не заживет у тебя, то тебя за это сквозь зеленую улицу.

— Кто это сказал, ты говоришь?

— Зверь-то! Батальонный. Он нашу роту не любит из-за Антона Антоновича. Видишь ты, Антон Антонович-то был гвардии капитан, — ну, за какую-то провинность его сюда сослали. Он, как приехал, пришел к Зверю с визитом да его Зверине ручку поцеловал. С этого и пошли у них семейные неприятности. Зверина говорит Зверю своему: «Вот это мужчина, вот это кавалер, это офицер: он понимает тонкое обращение, а вы все — и ты, Зверь Косолапый, и все твои ротные командиры — мужики сиволапые». Надо тебе сказать, что он свиреп, а она в сто раз свирепее; не дай бог к ней «на вести» пошлют — забьет! «Ну, матушка, — сказал ей Зверь, — видел я, как он к твоей ручке приложился, так тотчас нос на сторону отворотил. Поди, после плевался час. Знаю я, чем твоя рука пахнет». Она: «Ах!» Да его в морду — на, нюхай. И пошла у них баталия. С тех пор к нашей роте особое у Зверя внимание. А Онуча Рваная, фельдфебель-то, который тебя окрестил, с ним заодно, со Зверем-то.

У Берка побледнели губы.

— Что значит «окрестил»? Мне уж сделали это, когда я был без памяти?

— Да нет, чудак, это у нас называется «окрестить», когда первый раз слабому всыплют. А тех, которые с тобой пришли, действительно скоро окрестят: уж их до крещения не велели пороть. Они к Бахману ходят, он их склоняет. А потом будет протопоп их учить как на вашу веру через плечо назад плевать.

— Кто такой Бахман?

— А помнишь, когда тебе портной хотел ухи прикроить, чтобы шапка лучше сидела, так был там писарь — цейхшрейбер, еще помнишь, он спросил: «А что же ухи ему не обрезали?»

— Так он тоже еврей. Я узнал сразу.

— То-то, узнал. Еврей-то он еврей, да моченый. Его ты пуще всего бойся. Имя ему меж нас не Бахман, а Звериное Ухо, а то просто Зверюхо, потому что все, что бы ни было в батальоне, через него Зверю известно. Его и офицеры, и учителя, и нижние чины боятся. Вот он слабых и подговаривает, чтобы шпионов между нас себе иметь. А ты, Берко, будешь на свою веру плевать?

— Что значит «плевать»?

— А как же. У нас уж сколько из ваших крестили. При полном параде спросят: «Откажись от сатаны и всех дел его! Дунь и плюнь на него!»

— Штык, ты веришь в такую глупость?

— Нам не до того, в этом деле разбираться. Вот велели мне тебя на рифметику вести. Ты дома учился?

— Да.

— Рифметику учил?

— Нет. Я учился читать наши книги.

— Ну, а рифметика такая, брат, наука, что тут ни бога, ни чорта не разберешь. Пойдем. Мы уж табличку начали учить. Беда! Например, так: сколько будет семью семь?

— О чьей семье ты говоришь?

— Ах ты! Да не о семье, а семь. Ну, взять, например, из кучи яблок семь раз по семи штук, сколько всего будет — это и будет «семью семь».

— Сорок девять, — ответил Берко.

— Верно. Откуда же ты знаешь?! Наврал, значит, что не учил рифметики. Учил, учил. Ну-ка, а скажи четырежды семь?

— Что значит «жды»?

— Это все равно, то же что «ю».

— Если все равно, то двадцать восемь.

— Откуда же ты знаешь?

— Очень просто: я считаю про себя потихоньку.

— Чудно. А я никак всю табличку не могу затвердить. Ну, идем, я Фендрикову прямо тебя покажу, скажу: «Глядите, Иван Петрович, я вам какого рифметика привел». Только не дай бог, если он с мухой придет.

— Зачем он ходит с мухой?

— Ну, «подшофе».

— Что значит «подшофе»?

— Ну, выпивши!

— Зачем так много слов, когда можно сказать просто: если человек пьян.

— У нас слов много. Нам слов не жалко. Пойдем в класс.

Это был первый выход Берка из лазарета. Батальонный лазарет находился в отдельном здании средь сада, близ казармы. Итти было через батальонный плац, по одну сторону которого цейхгаузы, по бокам мастерские, конюшни и другие службы, а четвертая сторона замыкалась трехэтажным корпусом казарм. Берко, следуя за Штыком, узнавал места, как будто они ему когда-то привиделись во сне. На плацу шло строевое ученье.

— Вот, Берко, погляди, какого дурака строят, — остановил Штык племяша. — Это третья рота. Сделает ружейные приемы.

— А где же у них ружья, я не вижу?

— А они думают, что у них ружья. Слушай, сейчас учитель начнет командовать. Постоим тут малость, рифметика еще прискучит. Только не высовывайся, гляди, из-за угла.

Унтер-офицер перед ротой взмахнул фалдочками своей куртки, как трясогузка хвостиком, и крикнул:

— Третий взвод, равняйсь! Смирно! Ружья на пле-чо!

Все кантонисты, как один, ударив правою ладонью по левому плечу, загнули пальцы левой в горсть, как будто держали в ней приклад ружья, правою протянули мгновенно по шву.

— Эй, кто там ружьем дергает! — кричит учитель, забегая с правого фланга. — Помни, что у тебя на плече ружье. Взвод! На кра-ул! Ать! Два! Три!

В три темпа кантонисты, как один, сжимают кулаки (ать!), звучно ударяют (два!) правою рукою в левый бок и левой (три!) — в правый.

— Отставить! — кричит учитель. — Почему звук плох? Когда берешь на караул, не дребезжать, делать удар сразу, как один человек. Ровней штыки, штыки ровней! Скворцов, где у тебя приклад? Запорю! Не шевелись! Чтобы никакого шевеления: стой и умри. Ружья к ноге. Ать! Два! Нехорош темп. Прием надо делать плавно. Не заваливай назад штыков! Скворцов, не шевелись: на стойке заморю!