Кейт Мосс - Огненные палаты

Видаль внезапно схватил своего собеседника за горло, немало изумив тем самым их обоих, и прижал к стене пыточной.

– Никто не смеет сомневаться в моей преданности католичеству, – ледяным тоном отчеканил он. – И уж точно не вы. Вы, Маккон, человек, который самим своим присутствием здесь и каждым своим вздохом предаете страну своего рождения и свою королеву. Так что не смейте даже меня поучать. – Он продержал англичанина еще какое-то время, потом разжал хватку. – Стража!

Солдат бросился вперед:

– Да, монсеньор.

– Этот господин уходит. Проводи его до ворот тюрьмы.

Маккон оправил на себе одежду.

– Вы совершаете ошибку.

Видаль начертил в воздухе крестное знамение и возвысил голос.

– Идите с миром, – произнес он. – Будьте уверены, что я сообщу о ваших опасениях его преосвященству епископу Тулузскому и нашим друзьям в парламенте.

Маккон поколебался, затем поклонился и вышел из камеры. Караульный, держась на почтительном расстоянии, двинулся за ним следом.

Видаль выпрямился, прислушиваясь к их шагам, эхом отдающимся в сыром и холодном коридоре, который вел из этого ада наверх, к свету. Он ожидал, что рано или поздно кто-нибудь бросит ему вызов, но не того, что этот вызов будет исходить от Джаспера Маккона.

Он прекрасно понимал, что Маккон, как и многие другие, находится на жалованье у торговца оружием Дельпеша. И, как Дельпеша, его интересуют исключительно деньги и власть. Видалем же куда в большей степени двигали желание вернуть плащаницу и честолюбивые планы стать следующим епископом. Более того, он был убежден, что это усилит позиции католиков, если протестанты и дальше продолжат набирать силу. Те либеральные католики, которые все еще верят в то, что компромисс возможен, вынуждены будут пересмотреть свои взгляды, и город будет навсегда очищен от гугенотской заразы.

На мгновение в ушах у него прозвучал голос его возлюбленной, и при воспоминании о ней кровь бросилась ему в лицо. Когда со всем этим будет покончено, Видаль, пожалуй, позволит себе напоследок нанести один визит в горы. Ему приятно будет узнать, что она не тужит там в своем вдовстве.

– Что прикажете с ним делать?

Голос стражника вернул Видаля к действительности.

– Ты о ком?

– Об этом узнике, – отозвался тот, ткнув Кромптона в плечо. Тот слабо простонал и вновь впал в забытье.

– Думаешь, он еще что-нибудь скажет? – спросил Видаль. – Он многое выдержал.

Глаза у стражника были красные и воспаленные. В тусклом свете камеры Видаль различил под его ногтями запекшуюся кровь. Они были верные служители Господа и устали ничуть не меньше, чем он сам.

– Зло так прочно укоренилось в нем, что он не отличит больше лжи от правды. Лучше потратить наше время на что-нибудь другое.

– В таком случае поручим его реке.

– У него не работают больше ни руки, ни ноги. Он утонет.

– Если Господь в своей милости сочтет необходимым спасти этого несчастного грешника, Он это сделает. – Видаль перекрестил лоб Кромптона. – В любом случае мы будем молиться за его душу.

Сколько я еще обречена ждать?

Я продолжаю верить, что Мину Жубер появится. Она должна. Не зря же она так привязана к девчонке. Подумать только, сколько сил я могла бы сберечь, знай я, что в Тулузе мы ходили по соседним улицам.

Неужели Господь желает испытать меня? Наказать меня? Что я такого сделала или не сделала, что Он желает испытать мою решимость таким образом? В городе это было бы проще простого. Сонное зелье, клинок подосланного убийцы в темноте или даже мои собственные руки вокруг ее шеи. Водяные объятия Гаронны.

Девчонка без конца задает вопросы и не желает довольствоваться моими ответами. Я уверяю ее, что сестра скоро приедет к нам в горы, потому что над городом нависла угроза мора. Она мне больше не верит.

Я не должна терять веры. Я верю в Бога, в Его промысел, в Его мудрость. Разве не сказано в Священном Писании, что всему свое время, время насаждать и время вырывать посаженное?

Что же до слов девчонки относительно того, что ее отец отправился в Пивер, в деревне не появлялся чужак по имени Жубер. В остальном, если не считать браконьеров – напасти в эту пору года привычной, – в моих владениях все спокойно.

Мне наконец-то пришлось расставить корсажи моих платьев и добавить складок на юбках. По моим подсчетам, я сейчас месяце примерно на восьмом. Мне нет до этого никакого дела, не более, чем было до ублюдка, которого я произвела от собственного отца. Но мне нужно, чтобы существо, которое растет в моем чреве, появилось на свет и прожило ровно столько времени, чтобы я могла получить то, что по праву мне принадлежит. Тогда, живая или мертвая, Мину Жубер больше не будет представлять для меня угрозы.

И все же я предпочла бы увидеть ее мертвой…

Бернар Жубер потер ободранную лодыжку. Сегодня правая нога болела сильнее, чем левая. Он был скован по обеим щиколоткам кандалами, от которых тянулась цепь к железному кольцу, вделанному в каменную стену, и тяжелые оковы стерли кожу до мяса.

И тем не менее длина цепи позволяла ему передвигаться по камере, то есть сделать примерно три шага в любом направлении, и хотя левая рука у него тоже была закована, правую его тюремщики оставили свободной. Эта тюрьма, при всей своей суровости, не могла сравниться с тюрьмой инквизиции. И все равно Бернару порой казалось, что он слышит кошмарные крики истязаемых людей. Он боялся, что будет слышать их до самой смерти.

Гвоздем, найденным в прелой соломе, которой был застелен утоптанный земляной пол, Бернар отмечал на стене дни своего заключения. Иначе он давным-давно потерял бы счет времени.

По его подсчетам, он просидел в этой башне уже что-то около пяти недель. Страстная неделя успела миновать, и на дворе стоял май. Река Бло несла свои воды через долину, а холмы в окрестностях замка, наверное, уже пестрели сотнями крохотных полевых цветов: розовых, желтых и белых, – а в воздухе разливался аромат дикого чеснока. Как-то раз – кажется, это было на первом году их семейной жизни – Флоранс сплела венок из весенних цветов и украсила им свои волосы. Бернар улыбнулся, вспоминая, как ее непокорные черные кудри каскадом ниспадали с головы, обрамляя лицо, и как он думал, что сердце у него вот-вот лопнет от переполнявшей его радости при виде любимой.

Когда воспоминания о Флоранс стали слишком мучительными, он вообразил, что находится в уютной квартирке на улице Кальверстрат, где он всегда останавливался в Амстердаме. Он стал думать о канале Рокин и своем любимом трактире за церковью Аудекерке, где подавали селедку во всех ее видах, а зал наполняло хлопанье снастей о мачты высоких кораблей, стоявших на якоре по берегам реки Амстел.