Галина Шестакова - Малахольная

Доярки слушали и представляли себя на месте Кармен. Как они снисходительно принимают пылкие признания в любви, как отказывают одному и другому… но прозвенел звонок, училка вздохнула и сказала, что поедут они завтра сразу после уроков, одежда должна быть опрятная и скромная. И, виновато взглянув на девочек, вышла из класса.

Театр раздавил их роскошью. Бархатные кресла, хрусталь, свет и дамы такой красоты, что Кармен из рассказов училки потускнела и облезла, как несвежий лак на ногтях деревенских модниц. Но Ольга не заметила ничего из этого. Она, до потности ладоней сжимала тюбик помады и искала глазами место, где, наконец, сможет ей воспользоваться.

Училка, посмотрев на испуганные лица учениц, и сама почувствовав себя такой же неуверенной, не модной и деревенской простушкой, тихо пискнула:

– Думаю, перед спектаклем вам надо посетить уборную.

Уборная была так же прекрасна как театр. Ольга, остановившись у дверей, не могла себе представить, как в такой нечеловеческой роскоши можно сделать то, что она делает в дощатом, продуваемом нужнике.

Ее грубовато толкнула в спину женщина с недовольно поджатыми, ярко-красными губами:

– Ну, что встала! – и деловито вошла в кабинку и зажурчала.

Перед зеркалами необъятной величины дамы прихорашивались, пудрили носы и вальяжно рассуждали о чем-то совершенно непостижимом.

– Невыносимо, – одна, полненькая, со сползшей с плеча облезшей горжеткой, закатывала глаза и обмахивалась пуховкой, как веером, рассыпая пудру вокруг – на платье, раковину и свою сумочку, – на сегодняшний спектакль опять поставили этого безголосого тенора на роль Хосе! Невыносимо! – она поискала сочувствия у своей подруги, но внезапно наткнулась взглядом на Ольгу и деловито спросила. – Чего тебе, милая? – поджала губы и оглядела ее с ног до головы. – Потерялась? Унитазы там! – она ткнула пуховкой в сторону ряда дверей.

Ольга сглотнула, мотнула головой, и пошла в указанном направлении. Зашла в кабинку, постояла за закрытой дверью, прислушиваясь. Когда, наконец, опустела уборная после второго звонка, Ольга осторожно вышла, встала перед зеркалом и достала из кармана тюбик с помадой. Открыла крышечку, выдвинула ядовито-рыжий столбик и со страхом посмотрела на себя в зеркало.

«Можно тронуть губы помадой», пронеслось у нее в голове, словно неоновая вывеска. Яркими вывесками сверкает весь город. Пока ехали от вокзала до театра, все слилось в одну бесконечную зелено-желтую полосу. Ольга наклонилась к зеркалу и поднесла помаду к губам.

– Оля! – в уборную вбежала запыхавшаяся училка. – Я тебя ищу по всему театру!

Ольга дернулась, ткнула себя в верхнюю губу острым кончиком помады. Тонкий карандашик помады сломался и упал в раковину.

Оля подняла испуганные глаза на училку не зная, что теперь делать.

– Только не реви! – училка аккуратно подцепила огненно-рыжую палочку помады из белой фаянсовой раковины, взяла из рук Ольги тюбик, вставила обломок на место и закрыла колпачком. – Потом чуть-чуть нагреешь и прилепишь, будет как новая, – вдруг спохватилась, что это ее ученица и добавила, – только никому не говори! И в училище не пользуйся.

Она схватила замороженную Ольгу за руку и поволокла на третий этаж, на самый дешевый верхний ярус. Все ученицы уже сидели там, беспрестанно возясь в бархатных креслах, шушукаясь и пихая друг друга локтями в бок. В это время погасили свет, училка усадила Ольгу рядом собой и шикнула на девочек. Все примолкли, занавес поднялся. Внизу, в партере раздались жидкие аплодисменты, и постепенно их подхватил весь театр.

Когда на сцене появилась толстая тетка, размалеванная как кукла, со странной прической, и игриво стала приставить к плюгавенькому мужичонке, подбоченясь, прохаживаться перед ним, девочки поняли, что это и есть Кармен. С этого момента театр и история Кармен перестали для них существовать. Невозможно было, что бы такая толстая и старая тетка испытывала такие чувства, как рассказывала им училка, а тем более уж – такую Кармен, не могли любить. Да и кому тут было любить? Такие мужики живут у них в деревне, и они говорят не о любви. Такие мужики говорят о тракторе, о том, что надо выпить. А когда выпьют, они говорят такое, от чего не стойкие, как Ольга краснеют. Но понимают, что это и есть любовь.

Ольга, сжимая сломанную помаду, слушала с закрытыми глазами. Она наполнялась пылью табачной фабрики, тоской работниц и куражом Кармен. Она чувствовала, как Кармен любила и дразнила. Ольга и была Кармен. Она умирала, и пела.

Когда раздались аплодисменты, ученицы вскочили с мест и стали толкать Ольгу еще не очнувшуюся от переживаний.

Она молчала всю дорогу, неся в себе оперу. Девочки в вагоне поезда обсуждали наряды женщин, город, и то, как было бы хорошо переехать из деревни, но Ольга не слышала их. Училка тоже молчала. Она смотрела на Ольгу и думала, что нужны новые туфли, и нужно ехать искать Боречку.

Ольга брела со станции до дома, в полной темноте постоянно спотыкаясь. Так было даже лучше, что темно, в душе у нее продолжала петь Кармен, то громко и надменно, то тихо – умирая. Дома, отец посмотрел на невменяемую дочь и сказал:

– Больше не пущу.

Мать вздохнула, но про себя согласилась. Не дело девке жизнь портить городскими впечатлениями. Надо замуж и детей.

Ольга не спала всю ночь. Точнее она проваливалась на какие-то краткие мгновения и с криком просыпалась от того, что ее убивают. Утром встала хмурая, разбитая и с синяками под глазами.

Месяц она говорила только об этой опере или молчала, уставившись в одну точку. После этого ее стали звать Кармееен, противно растягивая гордое «э», в блеющее, долгое «е».

Училка на выходные стала ездить в город и перестала вести дополнительные занятия с ученицами, ссылаясь на страшную занятость. А через полгода вышла замуж и уехала из деревни.

После смерти матери, когда работала уже лет десять дояркой, Ольга разбирала барахло на чердаке. Надо повыкинуть старое, убрать мамины вещи, да и отцово тоже все лишнее убрать. Что можно, уже давно раздали. Отец умер еще пять лет назад. Хороших-то вещей особо не нажил. Но выкинуть рука не поднималась.

Ольга сидела среди пыльных коробок, в дранный тапок набилась иссохшая земля, которой был засыпан потолок избы на чердаке – для тепла. И думала.

Мать прожила без любви, и она Олька, так и не встретила любви, как ждала. Ну, бегала по воскресеньям встречать малайку [1] Маленький паровозик с несколькими вагонами. , на которой из города приезжал Петр. Два месяца бегала. Он кылосовский, после училища поступил в городе в техникум и на выходной приезжал к матери. Но выходил на остановку раньше, в Мартыново. Тут его ждала Олька. Одевалась нарядно, помадой красилась. Они шли по дороге до Кыласово – исхоженные уже много раз восемь километров – и держались за руки. А потом она шла обратно. Одна.