Борис Хотимский - Повествования разных времен

Не войдет. Она все еще в Москве. Жить без своей родни не может! А — без него? А он — без нее?.. Вот сейчас она — далеко от него. Как будто, на первый взгляд, и забот поменьше. Но до чего же тоскливо! А князю Игорю, вдали от своей голубки-лады, так же тоскливо было? Или — чуток поменьше (побольше — немыслимо)? Тоска — не овес, не отмеришь.

Сейчас, когда Катя далеко, Бородин видит ее совсем юной. Как много лет назад, в далеком отсюда Гейдельберге. Помнится, явился он к ней тогда впервые во главе целой делегации — просить прибывшую из родной России молодую пианистку сыграть им что-нибудь. А она, выслушивая общую просьбу, смотрела на одного него, удивленно и внимательно, будто искала в чертах его лица что-то очень нужное для себя, но пока все никак не находила.

После они не раз бродили вдвоем по узким тихим улочкам, под старыми липами, меж аккуратных тесных рядов островерхих зданий. Частенько уходили в ближайшие горы и там, никем не видимые, никем не слышимые, все беседовали, беседовали. Преимущественно — о музыке. Она рассказывала о Листе, о Шумане. Бородин тогда ничего почти не знал о них.

Когда во время таких прогулок встречались им крутые подъемы — он галантно предлагал ей помощь, но Катя с необъяснимым упорством отказывалась, решительно отводила протянутую руку, одолевала подъем самостоятельно. Бородина обескураживало, огорчало столь явное и, главное, незаслуженное недоверие. Откуда было знать ему, что на первых порах, наслушавшись от праздно болтливых экзальтированных дам всевозможных восторженных отзывов об импозантном молодом человеке, Катя представляла его себе этаким легкомысленным ловеласом. Но терпеливость, выдержка — лучшее зелье от неоправданной подозрительности. И когда она, не выдержав, поведала ему наконец о причине своей суровой сдержанности, — оба долго смеялись, и до чего же легко, до чего хорошо им в ту пору было!

Вскоре, изо всех сил стараясь не проявить волнения, Бородин однажды произнес нелепейшую, по его мнению, фразу:

— А знаете, матушка Катерина Сергеевна! Ведь вы… ведь вы мне спать не даете…

— То есть как это? — изумилась и вновь насторожилась она.

— А так вот, представьте себе. Не даете спать… своими рассказами о Шумане, своею игрой его шедевров.

И он тяжко перевел дыхание, хотя они в этот момент не поднимались, а — наоборот — спускались с горы. Она не ответила, усмехнулась загадочно. Однако именно в тот день впервые сама протянула ему руку, и одного этого было достаточно, чтобы он снова не сумел уснуть до самого утра.

Затем они встречались в садике, примыкавшем к одноэтажному дому с крутой черепичной кровлей. Звезды — и яркие, и едва угадываемые, неисчислимые — одни только глядели на них меж недвижимо темневших древесных крон. Ветра не было. Приятно пахли росшие у изгороди розы.

Иногда, покинув садик, они брели куда-то в темноте, под сводами старинных аллей, мимо сумрачных средневековых башен и стен, все дальше, к горам. Молчали уснувшие на ветвях птицы, молчали никогда не пробуждавшиеся камни. И не мнилось, не представлялось даже, что они двое — не одни единственно живые существа в этой молчаливой мгле. И не мыслилось, что когда-нибудь возможно что-либо иное. Хотелось, чтобы не было тому конца, чтобы их уединение продолжалось вечно.

Еще тогда Бородин почувствовал, поверил, а сегодня — столько лет спустя — знает, не сомневается: одна лишь Катя, только она, как никто другой, способна понять его. И — поддержать. А потребуется — простить, даже в тех случаях, когда сам себе не прощает. Нелегко ей, бедняжке, и рядом с ним и вдали от него. Но рядом все же полегче… Голубка милая, прилетела бы поскорей!.. Услышать бы негромкое постукивание ее доброго, чуткого сердечка… Такой и представляет он себе Ярославну, только такой.

Как близко, как понятно ему теперь состояние разлученного со своею ладой, плененного князя! Так же, как Игоря, изматывают Бородина бессонные ночи, когда томишься, не находя исхода. Как жаждет измаявшаяся душа свободы — не для дикого разгула, не для безудержного беснования, но дабы трудом праведным, ничем не стесненным, искупить свои невольные провинности, чтобы завершить задуманное и незавершенное. Сколько доброго, нужного народу и Отечеству мог бы он сделать еще! Старался бы, во всяком случае. Но разве не старается? Разве так уж не свободен он? Разве — подобно иным своим студентам — под арестом? Разве — подобно князю Игорю — в плену у недруга? Кто и что гнетет? Кто, где и чем мешает?

И крыша над головой, и хлеба вдоволь на столе, и близкие — при нем (кроме Кати, но приедет же она, в конце-то концов!). В почете, в уважении тоже недостатка не испытывает. Ни в чем, выходит, недостатка нет! Однако неспроста душа томится. Чего-то, знать, недостает. Чего? Свободы, опять же? Но где же, в чем же твоя неволя, Бородин? Впору бы явиться сюда сейчас хану Кончаку и вопросить, хитровато прищурясь:

— Сознайся, разве пленники так живут? Так ли?

Уж сколько лет, как ждет своего часа затеянная опера «Князь Игорь»! А надобно ли возвращаться к ней? Ведь и Второй квартет до сей поры не закончен. Многое не сделано. Удастся ли? И все ли начатое надо непременно завершать? А ежели не то и не так начато, не то и не так задумано?

Весь опыт своей души, все, на что только способен, старался он вложить в задуманную оперу. И что же? Мало ли опыта накоплено душой? Мало способности отпущено от роду?

Уже после написания своей Первой симфонии, все неудержимее стремясь к созданию в музыке полотен эпических, монументальных, Бородин принялся искать подходящий сюжет для оперы. Найти помог Стасов — подсказал: а «Слово о полку Игореве»? Не придерживаться его буквально и дотошно, не иллюстрировать музыкальными картинками, а принять как отправную точку исканий и дерзаний. Ох, до чего же по душе пришлась подсказка! И боязно стало, сомненье одолело: по плечу ли? Что ж, волков бояться — в лес не ходить. Надо попробовать, приняться, а там — видно будет.

И принялся, да как принялся! Все, что так или иначе относилось к замыслу, читал и перечитывал. В этом снова помог все тот же Стасов: доставлял Бородину из Публичной библиотеки различнейшие летописные тексты, выполненные разными авторами переложения «Слова» со старославянского, всевозможнейшие научные трактаты. Прочел эпические русские песни, «Мамаево побоище», «Задонщину». Читал все, что только доступно было, из тюркского фольклора — дабы получше постичь душу половецкую. С той же целью изучил записи мотивов песен тюркских и угро-финских народов, собранных и в Средней Азии, и в Венгрии. Тут немало подсобил поэт Майков, тоже, кстати, по-своему пересказавший «Слово…». Немало истинного удовлетворения испытал Бородин в самом процессе этой предварительной работы. Но…