Борис Хотимский - Повествования разных времен

— Слоны! — Кузьмицкий скосоротился. — Ведь ни черта же мне не заплатят за этот врез. Хоть бы пятерку подкинули. Какому-нибудь люмпену за одно шевеление пальцем на бутылку кидают, а тут… Кстати, сколько я тебе должен?

— Нисколько. Квиты.

— Ну да?

— Остерегайтесь женщин, пан Кузьмицкий. Ранний склероз и затяжной маразм, никудышная память, а на последней стадии затрудненная речь и дрожание конечностей — вот до чего доведет вас выносливейшая половина рода человеческого.

— Сам, что ли, убедился? А что ж не упомянул преждевременного облысения? — огрызнулся тот, но тут же взглянул на Пичугина виновато и преданно, по-собачьи. — Ты не обиделся, Петушок? Извини, не сердись. Сейчас пойдем, потерпи. Еще две строки отпечатаю на «собаке»…

«Собакой» газетчики называли бланк, на котором оформлялась первая страница идущего в набор материала. Штамп в верхней части бланка предусматривал множество всяческих виз — редактора, зама, зава, бюро проверки, секретариата, бог весть кого там еще. Под визами — на свободном месте — начинался текст. Однажды Пичугин, шаля, намалевал на этом оставленном для текста чистом месте веселого щенка — собака на «собаке»! Долго любовался своим шедевром, хмыкал удовлетворенно, затем показал Кузьмицкому и сотруднице их отдела Лере Краюхиной. Та не оценила, даже не улыбнулась. Пичугин насупился, решительно скомкал шедевр и бросил в корзину…

Кузьмицкий остервенело гонял каретку пишущей машинки. Там что-то заедало, бедняга нервничал, торопясь, шипел и чертыхался.

— Отдал бы Крошке Кэт, — посоветовал Пичугин. — Ее прямая обязанность. А мы бы пока подзаправились.

— Крошка! Ты что, не знаешь? Это полдня ждать одну страницу. И в каждой строке по три опечатки. Не выношу ее! Эту идиотскую манеру — боязнь говорить в полный голос. Будто горло болит или кто-то спит неподалеку. Надоедает переспрашивать. Новый вид жеманства! Держат же такую детку!..

— Для украшения предбанника. Скоро будет выставка декоративных пород секретарш, наша Катенька получит золотую медаль… Ну, кончил, что ли? Пошли, пошли! А то не успеем до летучки. Все надо делать вовремя, пан Кузьмицкий. Работать, спать и особенно — питаться. При холостяцком образе жизни режим питания — первая заповедь. Иначе — язва двенадцатиперстной.

— Уже, Петушок. Второй год.

— Поздравляю. Значит, с курением пора завязывать. Завяжем с понедельника, а?

— Сегодня у нас что, четверг? У тебя какие?

— «Вечерние».

— Дай одну…

Солнце игриво настроено. Посветит, улыбнется, затем подзовет облачко и спрячется. Ненадолго. И опять выглядывает.

Васильки задумчиво синеют у дороги. Шелестит рожь сухим голосом. Еще крылья стрекозы шелестят похоже…

— Растешь, выколашиваешься, поспеваешь, — сокрушается рожь. — А кому достанешься? Хлеб-то едят все. Иной раз попадешь в зубы такому прохиндею — так бы и встала поперек горла!

— Ты права, рожь! — случайно затесавшийся овес перестает кланяться василькам и возмущенно трясет серебристым колосом. — У нас тоже не без этого. Помню, когда дед мой еще у агронома в почете был…

Добросовестно дует ветерок. И овес рассказывает историю, поведанную ему еще дедом. Тот слыхал ее от похожей на пчелу мухи-журчалки. А журчалке нажужжал все это знакомый шмель, частенько бывавший на выпасном лугу и знавший все новости.

Вот эта история. Стояли в денниках две лошади, серая и гнедая. Серую запрягали каждый день, без выходных, без праздников. А гнедую не беспокоили. Строптива потому что была. Запряжешь, бывало, — в постромках, лягаясь, запутается. Седлать ли начнешь — надует, хитрющая, живот, покуда подпругу затягивают, — пальца не просунешь. А после выдохнет воздух — и сползаешь набок с седлом вместе. Короче, хлопотная была лошадь, не хотел никто с ней канителиться, предпочитали больше на серой выезжать. А овес-то ели обе…

Однажды, не то от старости, не то от непосильной клади, серая лошадка споткнулась. Упала. Заржала грустно. И не встала больше.

Делать было нечего, пришлось волей-неволей взнуздать гнедую. А она — визжать, ногами бить, кусаться. Близко не подойдешь. Так и не далась. Уж конюх хлестал ее, хлестал. А что толку хлестать-то? Она, что ли, виновата?

Ветер притих, задумался. И колосья умолкли. Все сказано.

— Красивый дом будет!

— Наверно.

— Не наверно, а наверняка. По индивидуальному проекту! — Видавший виды пожилой таксист свернул в переулок и покосился неодобрительно на сумрачного пассажира. Может, больной? Не похоже, не старик, хотя и с бородой, так теперь ведь все молодые с бородами-то. И с виду здоров, как пятиборец. Одет прилично, лицо интеллигентное вполне, а слова лишнего не вытянешь. Может, не русский? Да нет же, когда садился — говорил чисто. Правда, и глаза, и волосы, и борода по-южному черные. А что, разве у русских не бывает?.. Может, просто характер такой, молчаливый. А может, с утра не в духе. С женой, скажем, поругался. Или на работе неприятности. Да мало ли… Что ж, придется одному за двоих разговор вести — и таксист продолжал:

— Теперь все дома в центре только по индивидуальным проектам. Давно бы так! А то понаставили контейнеров на попа, не город получился, а… слов цензурных, извиняюсь, не хватает… Жаль проехали, там на ограде даже надпись была — насчет индивидуального проекта. И фамилия архитектора. Чудная такая, не то Бородач, не то Бородулин… Вы не обиделись? Я не к тому, что вы с бородой, вам очень даже идет… Правда, там фамилия такая… Сейчас опять на проспект выедем, на том участке покрытие меняли, вот и пришлось в объезд… Правда, не обидел я вас? Извините, если что не так сказал.

— Нет, что вы, все нормально.

Таксист вздохнул неудовлетворенно и, сосредоточившись, обогнал слева огромный автобус, тоже спешащий к аэропорту.

А пассажир упрямо молчал, напряженно глядя перед собой, будто сам сидел за баранкой и боялся отвлечься. Видать, и впрямь то ли характер у него от роду необщительный, то ли настроение, как у проигравшегося.

Начался дождь, дорога заблестела. Таксист — теперь он все делал молча — включил «дворники». Настроение же у пассажира испортилось окончательно. Не было печали, теперь еще этот дождь! Хоть бы улететь по расписанию, а то прибудешь затемно, никто не встретит…

Что-то без энтузиазма летел на сей раз Виктор Максимович Терновой в очередную командировку — по сигналу с места. Какое-то явно «тухлое» дело, на расстоянии, по одним лишь запросам и ответам, не разобраться. Придется распутывать весь гнилой клубок на месте, да так, чтобы нити не оборвались. И так не хотелось расставаться с Аней. Что ж, не в первый, не в последний раз. Но год от года все труднее…