Борис Хотимский - Повествования разных времен

Но через год, и не сразу, а постепенно, исподволь, удовлетворение сменилось сомнением. А сомнение едва не довело до отчаянья.

Не раз пытался сделать хоть сколько-нибудь номеров из подготовленных материалов. Ничего не получилось.

Послушал «Пророка» в Мариинском театре — засомневался пуще прежнего: сама по себе задуманная опера, не драматическая в строгом смысле, представилась чем-то неестественным. Мало, мало здесь драматизма, мало сценического движения! Хотя, казалось бы, для самой музыки такой сюжет куда как благодарен. Ошибочное трактование сюжета со стороны драматической и сценической может сказаться лишь впоследствии — тогда уж дела не поправить.

А где гарантия, что сам такой сюжет придется по душе публике? Нет такой гарантии. Скорее всего, публике никак не понравится. А где гарантия, что вообще поставят подобную оперу? Опять же, нет гарантии. Ну, а ежели и состоится постановка, то сколько же с нею связано будет суеты, досадных мелких хлопот, возни с организацией репетиций, сколько выбивающих из колеи недоразумений — с дирекцией, с исполнителями…

Нет у него для всего этого ни времени лишнего свободного, ни прирожденного уменья, ни опыта в подобных делах. Это же вообразить невозможно, сколько труда и времени придется затрачивать на сочинение и музыки и либретто, а в результате — вполне возможное фиаско!..

К тому же, знает Бородин себя, он по натуре лирик, симфонист. Вот симфонию бы… А опера — бог с ней на самом деле! Ну, куда ему с оперой связываться? Нет, надобно повременить с такой большой затеей. Лучше, как и прежде, писать себе на досуге, что само напросится…

Года три не прикасается он к материалам и заготовкам начатого было «Князя Игоря». А музыкой тех времен душа уж заразилась, никуда не денешься — и, вместо отставленной оперы, сочиняется «Богатырская симфония». Сочиняется урывками, в досужие часы, которых стало еще меньше: неизмеримо больше сил и времени отдает теперь Бородин научной, преподавательской, общественной деятельности. На этом поприще, как полагает он, больше пользы можно принести России и ее народу.

А музыка… Она, конечно, не дает себя забыть. Порой как еще напоминает о себе! Но он — адъюнкт-профессор химии, прежде всего!

Порой так все же хочется отдать себя музыке безраздельно, заняться ею по-настоящему, как она того заслуживает и требует. Но некогда перестраиваться, не всегда хоть на время это удается. Даже в немногие часы досуга душа не скоро от житейской суеты отвлечься может. Вот в чем недостает ему свободы! Вот что роднит его с плененным Игорем. Плененный Кончаком, предательски заброшенный Бородиным, бедняга князь по сей день тоскует по далекой своей Ярославне…

Придешь домой — после того, как, при всячески высказанном к тебе уважении, все же не отдали арестованного студента — а до́ма-то… А дома-то — ни лица Катиного, ни голоса ее успокоительного, ни радости отвлекающей, ни попросту покоя потребного.

То неполадивших домочадцев мирить приходится. А из-за чего хоть не поладили? Как правило, дело выеденного яйца не сто́ит. Зато сто́ит немалой траты нервов…

То зачем-то, не спросясь хозяина, ремонт затеяли. Неужто от новых обоев жизнь в этом доме легче и счастливее станет? Ежели и впрямь так — что ж, он готов признать свою ошибку, согласиться. Но ведь не так оно, не так!

Бородин проходит в свою комнату и устало опускается на диван. Непроизвольно прижимает ладонь к ребрам — там затаилась боль, рвется на волю неровными толчками.

Заболеть бы поосновательнее, что ли? И тогда пропади пропадом все ремонты и родичи, все чинуши и жандармы! Он заболеет и уйдет от них, уйдет в милое сердцу царство мелодий. А сейчас… сейчас уйти бы от этих опостылевших запахов, что доносятся с улицы. От чьих-то пьяных воплей за окном. Уйти! Куда? Не в монастырь же…

Бородин перестает поглаживать ложбину между ребрами, приглаживает свои обвисшие на концах усы. Наверное, у половцев были такие же.

Он глядит на замысловатый узор туркестанского ковра. Видит в изгибах и формах орнамента нечто напоминающее фигуры воинов и коней. А может быть, это вовсе не люди и не кони, а цветы и птицы? Или драконы и единороги? Скорее всего, пожалуй, — эфесы сабель и ручки кувшинов.

Бородин встает с дивана, подходит к окну. Теперь тихо, не слыхать пьяных воплей. Спит за окном Петербург. Спят за стеной помирившиеся домочадцы. Все спят. Кроме него.

Ночь. Поздняя ночь. Не такая, как была когда-то, в далеком отсюда Гейдельберге. Та была так давно, вся растворенная в чистоте горного дыхания. Та ночь никогда не повторится. Никогда больше. Н и к о г д а…

Он подергивает, чуть смещает плотный занавес. Чтобы ни просвета, ни единого лучика грядущей вскорости утренней зари не проникло бы сюда. Неторопливо, утомленной походкой, направляется к высокой конторке, зажигает свечу. Пламя ее не трепещет: нет движения в воздухе.

Сесть бы сейчас за фортепьяно, положить — не глядя — пальцы на привычные клавиши. Забыться в звуках, рожденных воспоминаниями. Но тогда он разбудит домашних. Нельзя!

Бородин достает чистую нотную бумагу и стоя пишет.

…Умолкла знакомая музыка. Нервно, как нога пациента под легким ударом врачебного молоточка, подпрыгнул звукосниматель и завис недвижимо. Пластинка нехотя прекратила свое вращение. Я выключил проигрыватель, подошел к, окну. Там, за стеклами, был не Петербург — там был пригород другой столицы. И — совсем другое время. Другая осень.

Нет, все это было не в Индии и тем паче не в Африке. Не во времена древнего Карфагена, где в войске Ганнибала, как известно, служили также слоны. Не в современном зоопарке и даже не в цирке. Вообще-то, ни одного настоящего слона — четвероногого и с хоботом — читатель здесь не встретит.

Набрано петитом:

«Коллектив газеты… выражает глубокое соболезнование сотруднику редакции В. М. Терновому в связи с постигшим его горем — кончиной матери».

Когда в последний раз навестил ее — так тяжко было глядеть на знакомое лицо. С самого начала детства, с начала жизни знакомое. А теперь искаженное отечностью до неузнаваемости. То самое лицо, которое когда-то так любил и целовал отец… А если бы отец не погиб в сорок третьем, дожил бы до сего времени и увидел теперь ее лицо — т а к и м?..

В тот последний раз мать была не в силах говорить, только тихо гладила руку сына своей рукой, всегда такой ласковой, а сейчас вспухшей и перебинтованной после уколов. Он представил себе, как вонзаются иглы шприцев в эту руку, такую не чужую…