Борис Хотимский - Повествования разных времен

Иногда достаточно одного незначительного везения, чтобы на душе просветлело. Повезло: невзирая на дождь, вылетели по расписанию.

Слаженно пели турбины, машина шла на большой высоте, за бортом было, пожалуй, минус сорок, в салоне же — теплынь, хоть пиджак снимай. Внизу, под напряженно подрагивающим, блестящим от замерзшей влаги крылом видно было то далекую в дымке землю, то близкие нагромождения ослепительных облаков. Терновой прикрыл глаза и предался размышлениям. Ему всегда нравилось размышлять во время такого вот пассивного полета, высоко над суетой сует земного бытия. Наплывали невесть отчего самые нежданные воспоминания. Следом — произвольные думы. Сейчас, например, вдруг подумалось, что его как такового вообще могло не быть, никогда, нигде, а был бы кто-то другой. И этот другой тоже ощущал, осознавал бы себя, как ощущает и осознает свое существование он, Виктор Терновой. Да, никакого Виктора Тернового вполне могло бы не быть, если бы не отец и мать, именно те, его, а не чьи бы то ни было, не другие.

Отца нет с ним давно, очень давно. А теперь не стало и матери…

Припомнилось, что родители потеряли друг друга вскоре после начала войны. Как теряли друг друга очень многие в ту пору. Об этом столько сказано, и у них все было так похоже на других… Разве что забавный такой эпизод. Отец послал запрос в специально созданное тогда бюро, в ставший неожиданно всюду известным тыловой город Бугуруслан: нет ли сведений о его семье? И сообщил на всякий случай номер своей полевой почты. Номер этот каким-то чудом долго оставался без изменения, и месяца через два из Бугуруслана прибыл наконец ответ. Бюро любезно сообщало майору Терновому, что не располагает какими-либо сведениями о месте нахождения… майора Тернового!

Сейчас вдруг почудилось, что отец где-то рядом. Быть может, глядит через двойное стекло иллюминатора. И взглядом спрашивает: «Как поступишь, сынок?»

Когда человека нет с нами, это не значит, что он ушел весь. Он может продолжаться в детях, внуках. Но не все ушедшие оставляют детей и внуков. И не каждому дано посадить дерево, построить дом, написать книгу. И все же бессмертие есть, бессмертие духовное. Когда остаются добрые деяния и доброе влияние ушедшего — в памяти живых, в их сердцах. Когда мы произносим слово, совершаем поступок — не забудем подумать: а как к этому нашему слову, к нашему поступку отнесся бы ушедший? Ведь именно в этом — его бессмертие! Оно зависит от нас.

Значит, бессмертна именно душа человеческая? Идеализм? Но скажите, пожалуйста, кто бы вы ни были, материалисты, идеалисты, дуалисты… Скажите: почему идея должна непременно подчиняться законам, принципиально отличным от законов движения материи? Разве идея и материя живут, существуют порознь, в разных измерениях, и законы их существования несовместимы? Ведь именно идеалисты, насколько помнится со студенческих времен, утверждали подобную несовместимость. А если идеалисты не правы и несовместимости нет, значит, идея, как и материя, не появляется из ничего и не исчезает бесследно, а лишь видоизменяет форму своего бытия, переходит из одной своей ипостаси в другую? Закон сохранения… идеи?!

Тут Терновой подумал, что слишком мало он все-таки знает. Что когда вернется, надо будет порыться в философских первоисточниках. Хоть и сдавал когда-то «диамат» на пятерку, ко разве этого достаточно на всю жизнь? Недавно довелось вычитать у Джавахарлала Неру: «Мудрец сознает, как мало он знает, только глупец воображает, что знает все». Нечто подобное, только по-своему, когда-то говорил и отец.

Ощущение незримого присутствия отца возникало у Тернового не раз. Однажды сказал об этом матери, еще когда жива была. Она, помнится, лишь заплакала в ответ. С тех пор не тревожил ее больше подобными откровениями, щадил. А с кем поделишься таким? Не с каждым ведь, не с первым встречным. Делился только с Аней. Делился всем, чем только возможно, добрым и недобрым, радостным и огорчительным, без утайки. Только с ней…

И вспомнилась другая командировка, давняя. Тоже летел самолетом. Но сидел в кресле у прохода, а ближе к иллюминатору расположилась молодая женщина с дошколёнком — оба с одинаково латунными и одинаково подрезанными волосами. Терновой отдал им свои леденцы (сам в этом отвлекающем средстве не нуждался, но с подноса взял, чтобы не обидеть стюардессу). А затем… Затем другими голосами запели турбины, зажглись предупреждающие табло: машина пошла на посадку. Женщина в соседнем кресле дремала, опустив лицо, прикрытое свесившейся латунной прядью. Малыш спал, положив светлую головку на колени матери. «Мадонна в лайнере»… Да, так и намеревался тогда Терновой назвать ее, упомянув в начале той статьи, которую напишет, отчитываясь за командировку. Откуда было знать ему в тот момент, что ни в одной своей публикации, нигде и никогда, ни разу не упомянет он ее, повстречавшуюся на поднебесной высоте… А самолет все снижался. Заложило уши — пришлось дважды сглотнуть. Салон вдруг резко накренился и ушел из-под ног. Соседка Тернового вскрикнула негромко и подняла лицо — даже в испуге прекрасное, как у мадонны.

— Что… это что? Падаем?!

Мальчик тоже вскинулся — с вытаращенными глазами и разинутым ртом, будто из воды вынырнул. В салоне раздались встревоженные голоса, звали стюардессу, кому-то потребовался пакет… Терновой крепко придерживал плечо женщины, другой рукой гладил голову мальчика, уговаривал:

— Ничего, все в порядке. Мы не падаем, не бойтесь. Просто пилоту стало невтерпеж, и он сбросил сразу более двухсот метров высоты. Это не опасно, только неприятно немножко. Но все уже прошло, все в порядке…

А сам думал раздраженно: «Надо бы узнать фамилию командира корабля. Балласт ему возить, а не людей! Кстати, обязаны были объявить фамилию — почему не объявили? Впрочем, черт с ним, с этим неизвестным пилотом!..» Успокаивать женщину с малышом, понятно, старался другим тоном, никак не проявляя раздражения и тревоги. Видимо, его голос и впрямь успокоил их, оба глядели доверчиво. А когда люди доверяются, им всегда можно помочь.

После дотошный Терновой все-таки поинтересовался командиром корабля. И поблагодарил его — от имени всех пассажиров, — умудрившегося благополучно посадить машину, невзирая на внезапную опасную помеху.

Вот так он впервые встретил свою Аню. «Мадонну в лайнере»…

Как там они сейчас без него, вдвоем с Виталиком? Не впервые ведь, но каждый раз, когда дюралевые крылья уносят Тернового далеко от близких, неизбежно овладевает беспокойство за них. Хорошо еще, если на сей раз будет возможность позвонить.

Три дня и три ночи море пыталось — удар за ударом — разбить каменную челюсть берега. И — прибой за прибоем — швыряло в него собранные отовсюду обломки неведомых скал и неизвестных кораблей.