Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Было уже пять часов утра. Чуть засерело на востоке, и на улицах стали появляться одинокие путники.

Минуя Невский, переулками быстро шла Надя к набережной. На перекрестках — всюду часовые. Они грелись у костров. Ружья стояли в козлах, и пламя костров играло на штыках.

Надя торопилась: ночь, страх, пустынность утомили ее, она была рада рассеяться долгой дорогой.

Перешла Неву по Николаевскому мосту и, повернув на свою Восьмую линию, почувствовала такую радость, что уже позабыла про усталость и не заметила, как очутилась у своего подъезда.

Она тихо вошла в комнату, чтобы не разбудить хозяйку, но та все-таки проснулась. Она тревожилась за Надю. Соскочила с кровати и обняла Надю, вытирая мокрые от слез ресницы. Бог знает, какие тревоги мучили ее всю ночь.

И Надя была счастлива. Она снова дома, в тепле, не надо искать раненых, можно помыться, выпить горячего чаю и лечь в чистую постель.

Но утром Надя снова пошла в университет, сдала свой наряд. Она узнала, что на курсах открылась столовая для войск, которые прибыли в столицу на охрану революции. И записалась на работу в столовую.

Огромная курсовая столовая теперь работала круглые сутки. Пища готовилась на несколько тысяч человек. И всякая работа, на первый взгляд пустяковая, превращалась в тяжелый труд. Горы хлеба надо было нарезать и разложить на хлебницы, с непривычки на пальцах вздувались водяные мозоли, если приходилось резать караваи хлеборезкой. А кто резал, как Надя, обыкновенным кухонным ножом, и того было хуже.

В огромных чанах разводили соус из горчицы для винегрета. Горчица разъедала руки, глаза слезились от едкого запаха, тончайшая пыль раздражала нос и вызывала чихание.

В ледяной воде мыли грязный и подмерзший картофель и чистили его. Наде было стыдно, что она ушла из дружины, и ей хотелось поэтому делать самую грязную, самую трудную работу; но всякая работа казалась легкой. Она чистила картофель, костлявую селедку, мешала в чане горчицу. Более предусмотрительные пристраивались к уже приготовленным продуктам: раскладывали порции по тарелкам, распределяли сахар, не забывая при этом, что прежде всего нужно поесть и самому.

А Надя работала до самозабвенья. С самого раннего детства мать и тетя Дуня приучали ее бережно относиться ко всякой вещи, находить радость во всяком труде.

Мать и сама какую бы работу ни делала — поправляла ли тетради, штопала ли чулки, чистила ли кастрюльку или мела в садике дорожки, — делала это от всей души, как самое приятное, самое любимое занятие. И эту любовь привила дочке.

Бывало, мать учила Надю растапливать печку, стругать завитком лучинку и, подкладывая растопку, говорила: «Ты выбираешь те палочки, что покрупнее, а ты собери и маленькие, не гнушайся ими. Посмотри, вот эта лучинка тоже просится, чтобы ты ее взяла: ты не думай, что она такая слабенькая, тоненькая, она еще ярче будет гореть, светить и тоже согревать нашу комнату».

И Надя привыкла смотреть на вещи, как на живые существа. Если занималась уборкой — заботливо вытирала каждую вещицу, каждую коробочку и приговаривала, как мать: «Не обижайся, дойдет очередь и до тебя, и тебя вытрем, и ты будешь чистенькая и нарядная. Это ничего, что ты старенькая, ты все равно самая наша любимая, потому что была с нами, когда приходилось нам очень тяжело».

И сейчас, очищая и моя картошку в студеной воде в чане, на дне которого уже образовался слой глины и песку, Надя старательно перебирала каждую картофелину, не гнушаясь и теми, у каких был подморожен или попорчен бочок. Она бережно скоблила, выскребала глазки́ и аккуратно очищала клубни, так что картошечки все получались блестящие и гладенькие. Она, как и в детстве, тихонечко разговаривала с ними и чувствовала, что и они всячески хотят помочь ей, поворачиваются удобнее в руках и стараются сразу попасть ей в руку, а не убегают от нее. Вещи любили ее.

И когда Надя видела, что рядом с ней курсистка выбирает только крупные клубни, обрезает их чуть ли не до половины, она огорчалась и просматривала после нее каждую отвергнутую картошку.

Порой Наде приходилось сбегать в зал, где обедали, ужинали и пили чай солдаты и матросы. Они приходили усталые, не снимая своих грязных шинелей, многие — на костылях, с повязками на голове. Но никто не ссорился, не перебивал другому пути, все смирно, как дети, усаживались, съедали положенную перед ними порцию и тихо уступали место другим.

Как-то по дороге в столовую Надя зашла в булочную. Там продавали черный хлеб. Увидев на руке красную повязку дружинницы, продавец отпустил Наде без очереди половину каравая для столовой. Нужно было заплатить пятьдесят копеек. У Нади был в кармане серебряный полтинник. И она отдала его, однако испугалась такой огромной траты. Обычно для себя Надя покупала батон за три копейки. И подумала: «А ведь на семью, пожалуй, надо в день такой каравай. А где же взять полтинник?»

Через две недели войска были выведены из столицы, и столовая закрылась. Закрывались понемногу и магазины, особенно продовольственные лавки. На улицах уже не видно было нарядных дам, не стало и военных. Зато на каждом углу собирался народ кучками и вспыхивали летучие митинги. Выступали меньшевики, эсеры, реже кадеты. Всюду на столиках продавались отпечатанные программы различных партий.

Простодушные люди подходили, рассматривали их, словно билеты в театр, а продавщица, чаще барышня, предлагала, советуя, как в театре: «Возьмите вот эту». Тут же лежал список с предложением записаться в партию, о которой покупающий иной раз не имел никакого понятия.

На курсах тоже постоянно происходили митинги. Выступали разные люди: какие-то адвокаты, солдаты в шинелях, реже рабочие. Председательствующий даже не всегда сообщал, от какой партии выступает оратор. Однако Надя уже улавливала разницу в этих речах. Люди в сюртуках говорили красиво, призывали к гордости и чести России и всегда кончали призывами не изменять союзникам и воевать до победного конца.

Солдаты и рабочие говорили нескладно. Они не упоминали ни про славу, ни про честь, ни про гордость России. Но была в их словах какая-то неумолимая, суровая убедительность. Это были большевики. Спорили так горячо, что ораторов стаскивали с трибуны за полы пальто, несмотря на беспрестанно гремящий колокольчик председателя.

Многие бывают современниками величайших событий и великих людей. Но как часто мы проходим по жизни, не запечатлевая их в своей памяти ни для себя, ни для своих потомков!

В феврале 1917 года закончилось прошлое России и началось ее будущее. В эти дни Надя жила в Петрограде. Но ее собственный «маленький шумный мир настроений, голосов и образов» был для нее целым королевством, в котором царствовала она сама. И, изучая «Пролегомены» кенигсбергского мыслителя [11] Имеется в виду немецкий философ Кант, который всю жизнь прожил в Кенигсберге и его «Трансцендетальную апперцепцию», Надя беспечно воспринимала события, которые произошли на ее глазах и перевернули и жизнь страны и ее собственную судьбу.